Задумчиво смотрел я на приближающуюся кавалькаду; Вернее, конечно, на женщину и на Алексея; на нее, особенно внове, нельзя было не смотреть — она, конечно, привыкла к этому; Алексей меня интересовал особо; прочие туристы состояли в основном из свободных «мужиков», хотя, да, было и несколько женщин; кажется, две-три были «тоже ничего», но мужское население, понятно, так или иначе группировалось вокруг этой; те женщины, конечно, опять-таки самолюбиво-отчужденно держались в отдалении; силы были слишком не равны; ясно было, что, будучи рядом с этой, нельзя интересоваться иной на уровне «ничего»; она ярко, рельефно в фокусе, а остальные — не в фокусе: размыты.

Они подошли и остановились группой; все щурились на солнце, озирались, хихикали, улыбались, говорили лениво; брюнет — случайная фигура? — все шипел и чирикал около «этой»; мы с Алексеем раза два косвенно взглянули друг на друга; надо было заново установить отношения, но я не хотел подходить специально для этого.

Подъехал багаж, рассасывалась толпа у таможенных стоек: нам «с улицы» было видно.

Сухо-резко засмеялась красавица; все же странный смех.

Сейчас все поедут по своим делам. «Где-нибудь еще встретимся», — подумал я и, конечно, не ошибся; Куба остров хотя и не маленький, как мы мыслим (даже ария есть: «Ах, остров мой маленький, горы высокие, пальмы…» — хотя остров не маленький, а горы не высокие!), но мир тесен, а туристская группа — не пачка иголок; так и не выяснив отношений, я двинулся по своим делам.

У выхода меня встретили двое из тех, к кому ехал…

В Гаване мне было делать нечего. Электрик мой оказался в командировке в Сантьяго-де-Куба, — что не огорчило, так как мне предложили катить через весь остров, в Сантьяго и пообещали порадеть о машине; кстати, и тот человек, старый литератор, у которого была заветная испанская книга, жил там. Все к лучшему в этом лучшем из миров, все начинается с дороги, все начинается с удачи; о, совпадения. К тому же мне сказали, что Пудышев в Сантьяго-то в Сантьяго, но это конечный пункт, а по дороге он заскочит в Плайя-Хирон, в Тринидад, в Сьен-Фуэгос и куда-то; а уехал он «вот-вот, только что — вам не повезло»; с видом, вовсе не говорящим о невезении, я отвечал, что придется и мне заезжать во все эти города — вдруг он там еще.

— Да это все по дороге. Вот разве Хирон немного сбоку. Но он близко, — отвечали мне, притом с понимающей улыбкой.

Мы — то есть я и смуглый, как кубинец, Мусаналиев, курировавший электриков и оказавшийся приятелем моего приятеля лезгина! — мы снова улыбнулись, — он, кроме всего, был рад, что быстро отделался от новой заботы, при этом все довольны, — распрощались с теми ж улыбками, я напомнил о машине — и был таков.

Гавана сияла в солнце; пафос этого города — разумеется, море, хотя оно видно вовсе не из всех точек, а тот конец, где дом Хемингуэя, вообще далек от него; тут еще одно недоразумение — еще один блок мыслительный: Хемингуэя, из-за «Старика и моря», связывают с морем, и так и кажется, что он, в своей седой бороде саперной лопаткой, вечно сидит на берегу, у сетей.

А море в Гаване — оно видно, да, не отовсюду, но все же из многих, многих мест; а жизнь его конечно же ощутима во всем.

Море в Гаване удивляет собою тем, что оно одновременно и яркое, и темное: такой синий блеск. Это, понятно, когда солнце.

Обычно мы представляем Гавану, по фотографиям и кино, как нечто, где синее море и белые небоскребы; это впечатление — от района, называемого Аламар и не характеризующего Гавану как целое: плоское ходячее впечатление и тут ошибочно. Гавана более пестра, волнисто-разнообразна («барококо», острил кубинец), в общем, невысока и уютна; но ярких красок домов тут нет; преобладает серо-желтоватое и в том же роде.

Город, конечно, «зеленый»; пальмы, цветущие олеандры по краям улиц, какие-то цветущие и даже плодоносящие (типа ежевики, черешен, но кроны громадны!) деревья, хотя, повторяю, февраль; и даже бананы — эти огромные гофрированные светлые листья — как салат у великанов при Гулливере: у домов и в патио.

Мне, однако, понятно, не терпелось посмотреть старый город — Habana Vieja; я попал туда во второй половине дня.

Громадная белая статуя Иисуса нависала в низких лучах над входом в лиман, залив, — как назвать; я сначала думал, что это река Альмендарес, на которой, я знал заранее, стоит нынешняя Гавана, но после постиг, что она в другом конце: как раз туда, в сторону Аламара. Причем если б я случайно не выяснил это (проезжая потом через реку!), то так бы и считал: Старая Гавана — на этой реке; меня всегда занимала вот эта ситуация человеческого знания. Гавана на заливе — на Альмендаресе, — и, знай я то или это, ничто не переменилось в мире.

К тому же на реке ей было б стоять логичнее; потом, во дворце, я услышал, что воду возили издалека… Вычисляй реальную логику жизни.

С набережной, которая называется Малекон, что сведущие люди произносят с подмигиванием (malecón — сутенер), видны сразу ярчайше-синий, блестящий залив, дальнее открытое, уводящее в забытый звон и в туман, пространство моря; безымянный, неизвестный душе простор, а еще более — самое чувство этого простора действует томительно на сознание… Тут, ближе, — сама Habana Vieja.

Вот она часовня у воды, вот серая крепость; вот он дворец вице-губернатора — а вернее, генерал-капитана. Все бурое, кроме крепости. Внутрь дворца; уют каретных помещений с каретами, фонтаны и зелень патио, ствол орудия с надписью русского — мастера; галереи, колонны. Музейные чопорность и роскошества верхних этажей. Мостовая перед дворцом была когда-то сделана из клинышков, всаженных вертикально.

Неподалеку — площадь ратуши; неизбежные балконы метрах в четырех над булыжными веерами. Небольшой двумерный испанско-готический собор с башнями разной высоты: одна острее, другая закругленнее. На уступах скопилась за годы — за века благодатная кубинская рыжая-красная земля, дающая несколько урожаев в год; и весело, странно видеть, как там и сям из камня и рыхлой, набухшей серо-желтой штукатурки лезут стрелы стеблей, как ни в чем не бывало разворачивающие на себе зеленые листики разной формы и тонуса — тех, что положено. Тут же, на площади, слегка в узкой улице, тот кабак, который является неизбежной достопримечательностью; здесь бывали знаменитости, и все стены над тяжкими, уютными деревянными столами между угрюмыми колоннами, а особенно передняя стена, исчерканы и обклеены пестрыми знаками посещения: автографами, рисунками и афишами. Дверь в кабак — железная, старая. Собор — Сан-Игнасио, площадь — Сан-Игнасио, улица — Empedrada — мостовая его.

Далее выходишь в торговый город, который и ныне — торговый… но это меня занимало менее.

Время от времени знакомые туристы мелькали вдали, среди всех древностей: как и следует туристам; и таинственность индейской, испанской тропической старины налагалась сладостно на милый, картинный образ той женщины.

Я ее не видел, но представлял, замечая толпу туристов за башнями и за стенами.

К вечеру мы выехали в Тринидад с заездом в Плайя-Хирон.

По дороге к Плайя-Хирон — знаменитый крокодилий питомник.

Их, да, собрали со всей Кубы и поместили в одно место; справедливо ли это?

Это справедливо; и есть в этом и некая грусть; какая — трудно определить.

Ты едешь; шофер наш, по имени Napolis, водил машину быстро и незаметно; дороги на Кубе хорошие, янки старались, и он непринужденно использовал их преимущества.

Это был темный мулат, немного неловко скроенный, если он одет и не в машине; но в машине — смел и ловок и по-шоферски празднично молчалив; а на пляже — неожиданно мускулистый и собранно статный.

…Да, чего же стоят оценки с первого взгляда?

Вообще — чего стоит взор как ум?

Мы ехали: он, я, переводчик Альдо — рыхловатый снизу («Испанский, а не кубинский тип — один из типов», — объяснил мне спутник, мой Петр Петрович), но, в общем, довольно могучий телом (на Кубе все время обращаешь внимание на телосложение!), неглупый и по-особому, по-кубинскому добродушный малый; поехал, как видим, и Петр Петрович, у которого были дела в городах по дороге, да и в самом Сантьяго. «Лучше сразу отделаться. И освежу впечатления, — сказал он. — Во Франции, если нет времени, надо смотреть Париж; на Кубе — Кубу». Я с готовностью согласился.