Неисповедимая тайна есть в ситуации, когда прекрасная женщина вдруг умна: тут мой герой был когда-то прав; или, скажем для женофилов (а не женолюбов!), умная красива.

Слаб человек: мы, в этом случае, обычно преувеличиваем ум; но все равно.

Так?

В этом дело?

Но что за странное тайное; что за… спокойствие это в словах, в осанке; что за…

Темное, темное лицо.

Не ведаю.

…Разумеется, сам предмет — не для женщины, пусть и умной; да ей просто скучно; ей нудно показывать, что ее интересует НТР — и так далее; но что за чувство — я слишком близко ныне стою от нее! — что́ за чувство, что скука (скука?) здесь духовно глубже, чем скука темы.

Как странно.

Подошел Алексей; Ирина спокойно и одновременно трогательно-тепло повернулась к нему.

Вдруг возникло то выводящее из ритма движение, которое говорит о происшествии; ни один привычный «базар», даже сильный, не идет в сравнение с этим; тревога жизни несопоставима с ее равномерностью.

Из тьмы цеха приближались голоса; все мы повернулись и смотрели.

Наконец мы поняли, что кого-то ведут под руку; как выяснилось впоследствии, это был представитель фирмы-подрядчика — пожилой человек.

— Плохо с сердцем, — сказал, вновь подходя, все тот же стройный мулат: он успел уж незаметно сходить. — Доктора бы.

— Доктора! Так пока за доктором сходят? Что же вы? — спокойно-озабоченно сказала Ирина. — Дайте.

Она привычно-несомненным движением раздвинула мужчин, пошла навстречу ведущим и, путая русские и «элементарно» испанские («Пор фавор!» — «Вниз!») команды, делая округлые жесты, быстро добилась, чтоб пострадавшего уложили на мешки; она села рядом, как извечно садится женщина-врач — сведенные ноги в сторону, а сама вся обращена к больному, — расстегнула на нем рубашку и стала показывать окружающим, чтоб шире распахнули ворота там, вдали; двое пошли тут же.

Мужчина, лежа навзничь с гримасой на лице и с влагой на плоской лысине, замотал головой; под затылком был старый портфель, набитый бумагами и мандаринами: один замок сломан — крышка полуотпала.

— Нельзя, нельзя, — сказала Ирина, приставляя ладони к его щекам, как к волейбольному мячу. — Нет.

Он утихомирился, посматривая на нее узкими увлажненными, резко-черными глазами. Уже спешила сестра-кубинка.

— Que? Que? — запела она, пропускаемая к больному; белый халат в этой тревожной, сомнительной ситуации облегчил душу.

Ирина, оглянувшись, мгновенно — даже не задержав взгляда, — уступила место; и, снова легким движением туда-сюда отстранив стоящих, выбралась из кружка.

Я посмотрел на хлопоты сестры-кубинки — юная тоненькая мулатка, но, кажется, соображает, и препараты есть, — и отошел тоже; Алексей и еще двое-трое стояли с Ириной, заложив руки за спины и, эдак по-мужски наготове, глядя в направлении кружка — не надо ли еще чего, если что.

— …еще отдаст концы, — услышал я слова Ирины — слова, произнесенные с улыбкой, чуть приправленной спокойной бравадой.

Что до Пудышева, то его я на сей раз, как и ожидал, нашел быстро.

Он монтировал блок на теплоэлектростанции.

Вновь индустрия…

Очевидность индустрии извечно производит на мою душу двоякое впечатление. С одной стороны, меня, мимо воли, покоряет напор и величие твердого, угрюмого, гневного рукотворного бытия. «И это — разум и руки?» — чувствуешь, думаешь с гордостью; грудь шире: ты — человек. Особенно несомненен, для меня, самолет. Тяжкая махина — и вот взрыв сил — и полет. Но и завод, цех, могучее строительство — в принципе таковы же.

С другой стороны, сияет задняя мысль, что Природа — что ей все равно; что она и не заметит.

Мы «победили» ценой ухода; а она и не заметила ни победы, ни самого ухода.

…Небо над мощной стройкой…

Я нашел Пудышева на одной из жестяно гремящих, приподнятых над нижним горизонтом площадок; это был человек среднего возраста, конечно, коренастый и успокаивающе-медлительный — степенный («самостоятельный мужчина»), каких и до сих пор немало в России; в бордовой, кругло-матово-блестящей каске, в защитной робе, он сидел на железном стулике, уставив руки в колени, а ноги — в изрезанное в ромб, копчено сияющее истертое листовое железо; когда он переминался, оно лишь сдавленно гухало. Говорить с ним было уютно; тут не было того напряжения, сухости, которое бывает с человеком нервничающим, позирующим, хитрящим. Он был как есть и отвечал как есть. Сложность тут была иная; посмотрев на него, я ее понял заранее. Он был, что называется, человек без воображения; ныне, в эпоху эстетического воспитания, это вроде бы и ругательство, но на деле каждому свое, и сила воображения «вообще» — это не достоинство. Это нейтральное качество.

Пудышева нельзя было раскрутить; он отвечал на вопрос и точно и ясно. Что́ тут делать? Ведь меня, разумеется, интересовала не только производственная, но и более человеческая сторона; я желал за кулисы. Но кулисы были заставлены; не то, что меня не пускали, а вот — стоят комоды, столы, контейнеры. И звать некого. А сцена? На сцену из явно голой — открывается дверь, и видно по-над столами — комнаты выходит некто — вещает: номер такой-то; уходит; а самого-то номера нет — и зал пуст.

— Вы откуда родом? — говорил я.

— Я? С Ленинграда, — отвечал Пудышев.

Именно: что тут сделаешь?

— А жена?

— А жена…

Он назвал мой город.

— О! Вот это!.. — оживился я. — Я — оттуда!

О совпадения! Куба и…

— Я сам оттуда! — повторял я. — Ну, так как же?

— Что? — говорил Саша Пудышев под рев трансмиссий, стук молотов и сипящий скрежет электросварки.

— Что? Были вы с ней в…? — орал я, чтоб перекричать какой-то новый железный рокот: за этим тут дело не стояло.

— Были.

— Ну и как? Понравился город?

— Город? Да; ничего. Но мы скоро уехали. Она не с самого… а с Уткинского района.

— Это под самым городом!

— Да. Так мы подъехали в Уткино.

— Там у нее родители?

— Да, — решительно кивнул он.

— А где вы еще работали? Где работал?

— Ну да!

— То есть как где?

— Ну в каких местах? Городах, селах? Странах?

— Да ездил много. Мы ж электрики. С монтажом связаны. Был в Мурма́нске. Был на Камчатке. Был в Польше. В Березове был; это на Урале. В Бурятии мы работали. В Монголии был.

На миг я представил эту картину.

Представил всю круглую, синюю Землю, как она видится с Луны или хотя бы из корабля «Союз» столько-то; и — тысячи — сотни тысяч пудышевых на ней.

О, русские люди.

— А жена кто?

— Кто жена?

— Ну да! По профессии!

— Торговый работник. Я — вот с этим; она обычно — в магазине, на базе. В той же местности, что и я. Отлично работает.

— А дети?

— Дети у бабки, — ответил он быстрее, чем ранее; он вздохнул… Конечно: больное место.

— Пацаны или?..

— Пацан и дочка.

— Большие?

— Десять, а ей двенадцать.

— Ну все же: как вам на Кубе-то?

— Да ничего. Советским специалистам тут хорошо. Кубинцы к индустрии не привыкли; привыкнут. Есть — не соображают, долбишь-долбишь; а есть толковые. Ничего.

— …Рассказали бы вы… что-нибудь. Случай или что, — в отчаянии объявил я: сдаваясь на милость победителя и напрямую прося о том, на что я должен был вывести.

— Случай? А! Это я понял. Это что ж. Вот раз аврал был.

— Ну и что?

— Ну, разбудили нас ночью. Трубки там порвало. Ну, я приехал, смотрю, реле; сразу видно. Сменили трубки. Сначала отключили, конечно… вы понимаете; потом сменили.

— Ну и как?

— Что как?

— Ну… и дальше?

— Дальше? Дальше домой, что ж тут дальше. Вот был случай.

Он не испытывал неловкости; отвечал, и все.

Его шарообразное смуглое, как водится, слегка курносое лицо было по-прежнему тихо. Сейчас ему поручили это дело, он и делал.

— Слушай, Александр, — сказал я в досаде. — Так не пойдет. Нам надо поговорить… подробней.