"Землю" -- будь то гора необычной формы, или скалистый мыс, или гряда дюн -- вы сперва охватываете одним взглядом. Позднее вы знакомитесь с местностью подробнее. Но в сущности прибытие, так или иначе, происходит в тот момент, когда раздается первый крик: "Земля!" Отплытие же есть некий морской церемониал: если даже судно уже несколько времени назад вышло из порта и много дней находится в море,-- пока берег не скрылся из виду, плавание, по понятиям моряка, еще не начиналось.

Отплытие -- не только последний момент, когда еще видна земля: это, так сказать, официальное прощание моряка с берегом в отличие от эмоционального "последнего прости". С этой минуты моряк оторвался от суши, оставшейся за кормой его корабля. Для моряка это -- событие его личной жизни. Не корабль, а он сам уходит в море, когда крюйспеленгами определяют место первой карандашной отметки на белом поле морской карты, на которой в дальнейшем каждый день будет таким же крестиком отмечаться местонахождение судна в полдень. Путь от одного порта до другого бывает отмечен шестьюдесятью, восьмьюдесятью... любым числом таких крестиков. За время моей службы наибольшее число крестиков -- сто тридцать -- пришлось на рейс от лоцманской станции Сэндхэдса в Бенгальском заливе до маяка на Силийских островах. Трудный то был рейс...

Отплытие всегда проходит благополучно, во всяком случае -- относительно благополучно. Если погода и пасмурная, это не имеет большого значения для корабля, перед которым открытое море. А вот прибытие может быть удачно или неудачно. Вы идете к земле, фиксируя в своем поле зрения только какую-то одну точку, и на всем пути, отмеченном извилистым узором на кора-бельной карте, судно неуклонно движется к этой точке, будь то островок среди океана, или мыс, который одиноко высится над длинным побережьем материка, или маяк на береговой круче, или попросту остроконечная верхушка горы, издали похожая на плавающий в волнах муравейник. Если вы верно определили местоположение этого ориентира, то прибытие будет благополучным, но туманы, снегопады, бури с дождем и густой облачностью -- вот враги, мешающие благополучно подойти к берегу.

I I

Иные капитаны уходят в плавание огорченные, недовольные, с грустью покидая родной берег. У них есть жена, а может быть, и дети, во всяком случае -- какая-нибудь привязанность или хотя бы только слабость, к предмету которой они не вернутся год, а то и больше. Я припоминаю лишь одного-единственного капитана, который взошел на палубу танцующей походкой и весело отдал первую команду. Но он, как я потом узнал, оставлял позади лишь кучу долгов и грозивший ему судебный процесс.

Я знавал многих капитанов, которые сразу же, как только судно выходило из узкого Ла-Манша, скрывались от своей команды на три-четыре дня. Они ныряли к себе в каюту и через несколько дней появлялись оттуда уже с более или менее ясным лицом. С такими капитанами ладить было легко. К тому же полное удаление от дел в первые дни плавания как бы являлось доказательством большого доверия капитана к своим помощникам, а такое доверие не может не льстить всякому порядочному моряку.

Помню, например, как я был польщен таким доверием славного капитана Мак-В. во время моего первого плавания в роли помощника и с каким наслаждением выполнял свои обязанности, чувствуя себя фактическим командиром судна. На самом деле это было, конечно, самообольщение: подлинным командиром оставался все-таки поддерживавший во мне эту иллюзию невидимый капитан за обшитой кленовой фанерой дверью с белой фарфоровой ручкой.

В эти первые дни по выходе в море душа командира неслышно говорит с вами сквозь дверь каюты, как из святая святых какого-нибудь храма, ибо, как ни называйте свой корабль -- храмом или "плавучим адом", капитанская каюта всегда остается местом священным.

Славный Мак-В. не выходил даже к обеду и завтраку и съедал в своем святилище все, что ему приносили на подносе, покрытом белой салфеткой. Наш буфетчик иронически поглядывал на дочиста опустошенные тарелки, которые уносил из каюты. Тоска по дому, одолевающая женатых моряков, не лишала капитана Мак-В. законного аппетита. Буфетчик неизменно приходил ко мне, сидевшему в кресле капитана во главе стола и торжественным шепотом сообщал: "Капитан требует еще кусок мяса и две картофелины". Нам, офицерам, было слышно, как капитан ворочается на своей койке или легонько похрапывает, как он тяжело вздыхает, плещется и фыркает в ванной. Мы докладывали ему обо всем сквозь замочную скважину. И наивысшим проявлением его прекрасного характера был кроткий и дружелюбный тон ответов: ведь иные капитаны в такие периоды затворничества постоянно находятся в сварливом настроении, их раздражает, кажется, самый звук чужого голоса, они воспринимают его как личную обиду и оскорбление.

Впрочем, такой сердитый затворник не причиняет своим подчиненным никакого беспокойства. А вот когда капитан -- человек с сильно развитым чувством долга (или, пожалуй, скорее сознанием собственного достоинства) и упорно желает проветривать свое дурное настроение весь день, а то и половину ночи на палубе, то это чистое наказание! Он расхаживает на юте, бросая вокруг угрюмые взгляды, словно хотел бы отравить море, и свирепо обрезает всякого, кто неосторожно вымолвит слово на расстоянии, с которого может быть услышан капитаном.

Переносить эти капризы начальства терпеливо, как подобает мужчине и офицеру, тем труднее, что в первые дни плавания у всех на корабле довольно плохое настроение. Сожаления, воспоминания, безотчетная тоска по прошедшим дням праздности, инстинктивное отвращение ко всякой работе. К тому же вначале обычно все не клеится, и особенно это дает себя знать в раздражающих мелочах. А в голове -- неотвязная мысль о том, что впереди целый год нелегкого существования,-- ведь в прежние времена южный рейс редко когда длился меньше года.

Да, должно пройти несколько дней. прежде чем моряки встряхнутся, все войдет в колею и успокоительная рутина жизни на корабле начнет оказывать на всех свое благотворное действие.

Эта размеренная жизнь в море -- великий целитель наболевших сердец и буйных голов. Мне приходилось наблюдать, как она хотя бы на время успокаивала самые мятежные натуры. В ней есть нечто здоровое, мирное, есть удовлетворение от завершенного круга ежедневных трудов, ибо каждый день жизни на корабле словно свершает свой круг внутри огромного кольца морского горизонта. Он заимствует какую-то прелесть монотонности от величественного однообразия моря. И кто любит море, любит и всегда неизменный порядок жизни на корабле.