Нигде дни, недели, месяцы не уходят в прошлое так быстро, как в открытом море. Они словно остаются за кормой так же незаметно, как легкие пузырьки воздуха в полосе белой пены, бегущей по следу корабля, и тонут в великом безмолвии, в котором проходит судно, как волшебное видение. Уходят дни, недели, месяцы, и только шторм может нарушить эту размеренную жизнь на корабле.

Но колдовское очарование монотонности, которое как будто сказывается даже и на голосах и движениях людей, сразу исчезает, когда на корабле узнают о близости земли.

Тут душа капитана снова приходит в смятение. Но теперь он не ищет уединения, не склонен сидеть запершись в тесной каюте, безучастный ко всему, и знать лишь радости утоления своего здорового аппетита. Когда начинаются приготовления ко входу в гавань, командира терзает неуемное беспокойство. Он уже не в состоянии оставаться хотя бы несколько секунд в своем святилище, капитанской каюте. Он стремится на палубу, и когда наступает желанная минута, жадно глядит вдаль прищуренными глазами. Душа его находится в состоянии крайнего напряжения. Тем временем тело капитана слабеет из-за потери аппетита. Таковы мои наблюдения, хотя, быть может, "слабеет" не то слово. Вернее было бы сказать, что капитанское тело "одухотворяется" оттого, что обладатель его пренебрегает пишсй, сном и всеми простыми телесными радостями, какие может доставить морская жизнь. Правда, в двух случаях я заметил, что в такие моменты забвение всех низменных потребностей организма не распространялось, к сожалению, на спиртные напитки.

Но эти два случая были, собственно говоря, патологические и единственные в моей морской практике. В первом случае жадная потребность в возбуждающих средствах возникла просто от душевного беспокойства, и я не решился бы утверждать, что капитан в какой бы то ни было степени утратил из-за этого свои качества опытного моряка. Момент был очень тревожный: земля оказалась неожиданно близко и не там, где ее ожидали, а погода к тому же была пасмурная и дул сильный ветер. Сойдя вниз к капитану, так как мне нужно было с ним поговорить, я имел несчастье застать его как раз в ту минуту, когда он торопливо откупоривал бутылку. Должен признаться, это меня порядком испугало: я хорошо знал болезненную обидчивость моего капитана. Мне удалось отступить незамеченным, и затем я вошел снова, нарочно как можно громче стуча сапогами по лесенке, ведущей в каюту. Но если бы я не был невольным свидетелем этой сцены, ничто в поведении капитана в течение следующих суток не вызвало бы у меня ни малейшего подозрения, что нашему капитану иногда изменяет мужество.

III

Совсем иначе было с бедным капитаном Б. Тут спиртное не играло никакой роли.

В молодости у капитана всегда, когда судно подходило к берегу, начиналась жестокая головная боль. Когда я познакомился с ним, ему уже перевалило за пятьдесят. Этот невысокий, плотный мужчина, важный, даже, пожалуй, немного чопорный, поражал меня своей образованностью. Менее всего похожий с виду на моряка, он, несомненно, был одним из лучших капитанов, под начальством которых мне выпало счастье служить. Родом он был, кажется, из Плимута, сын сельского врача, и оба его старших сына изучали медицину. Б. командовал большим лондонским судном, имя которого в свое время было довольно широко известно. Я безмерно уважал капитана Б. и потому с особым удовлетворением вспоминаю его последние слова при прощании со мной после полутора лет плавания,

Это было в доках Данди, куда мы доставили груз джута из Калькутты. В то утро мы получили расчет, и я пришел на пароход забрать свой сундучок с вещами и проститься. Капитан со свойственной ему немного высокомерной учтивостью осведомился о моих планах на будущее. Я ответил, что сегодня дневным поездом еду в Лондон держать экзамен на чин капитана. Я прослужил уже достаточно времени, чтобы получить диплом. Капитан Б. похвалил меня за то, что я не теряю даром времени, и проявил к моим делам такой явный интерес, что даже удивил меня. Затем встал со стула и сказал:

-- А вы уже наметили себе судно, на котором хотели бы плавать, когда выдержите экзамен?

Я отвечал, что у меня пока ничего нет на примете. Он пожал мне руку и произнес памятные слова:

-- Если окажетесь без работы, помните, что пока у меня есть корабль, на нем для вас всегда найдется место.

Вот самая большая похвала, какую может услышать от капитана его штурман, когда плавание окончено и о субординации больше нет речи! Это воспоминание волнует меня тем более, что бедняге Б. не суждено было снова выйти в море. Он чувствовал себя плохо уже тогда, когда мы проходили мимо острова Святой Елены, и окончательно слег, когда мы миновали Западные острова, но поднялся с постели, чтобы самому вести судно к берегу. Он через силу оставался на палубе до тех пор, пока мы не поравнялись с меловыми утесами, а там усталым голосом отдал необходимые распоряжения и на несколько часов поставил судно на якорь, чтобы послать телеграмму жене и принять на борт лоцмана, который должен был помочь ему провести наш корабль вдоль восточного берега. Он не чувствовал себя в силах самому выполнить эту задачу, ибо такое дело даже опытного морского волка держит на ногах целую ночь и целый день.

Когда мы прибыли в Данди, миссис Б. уже оказалась там - ожидала мужа, чтобы увезти его домой. Они поехали в Лондон тем же поездом, что и я. К тому времени, когда я сдал экзамен, корабль успел уйти в новый рейс без своего капитана, и, не попав на него, я отправился навестить бывшего начальника. Это единственный из моих капитанов, у кого я побывал в гостях.

Он уже не лежал в постели и, объявив мне, что "совсем поправился", сделал несколько неверных шагов мне навстречу, когда я вошел в гостиную. Было очевидно, что ему не хочется отплывать из этого мира в тот единственный рейс с неизвестным маршрутом, который делает в своей жизни моряк.

Все было очень мило -- просторная солнечная комната, окно-фонарь, у окна глубокое кресло-качалка с подушками, со скамеечкой для ног, бесшумные и внимательные услуги пожилой кроткой женщины, которая родила ему пятерых детей, а жила с ним под одной крышей вряд ли полных пять лет из тех тридцати, что прошли со дня их свадьбы.