Об их давнем романе знали многие в резерве. Знала и жена Муллоджанова — Фатима, но что могла сделать она, обремененная семейными заботами, пребывавшая в покорном повиновении у мужа. Проворная разбитная бабенка Кутыргина — и это тоже все знали — имела немалое влияние на Муллоджанова.

Кутыргина стрельнула из-под густо подведенных бровей на Антонину, изучающе посмотрела на Муллоджанова и небрежно, будто бригадирское купе принадлежало ей, плюхнулась на диван.

— И что за привычка в потемках сидеть? Или ты из разряда сов? Всерьез, Муллоджанов, отзанавесил бы! А то пассажиры подумают, что ты тут недобрыми делами занимаешься.

— Я думаю так, — Муллоджанов говорил медленно, с достоинством, — все беды только от вас, женщин. От вашего языка. Кого хотите ославите!

— Не надо давать повода, — недобро хохотнула Кутыргина, потянувшись к пачке сигарет на столе.

— Меня учить уже поздно, — в голосе бригадира послышалась строгая нотка. Муллоджанов явно был недоволен тем, что его приближенная берет на себя больше, чем нужно.

Антонина поняла, что ей не следует дольше оставаться в купе, и, досадуя на себя за то, что не ответила должным образом бригадиру, вышла.

Погода за окном резко изменилась. Солнце затерялось где-то в тучах, и то, что несколькими минутами назад веселило и радовало глаз, имело теперь унылый, печальный вид. Наволочь все приглушила, придавила к земле. В вагонах наступило затишье, люди словно бы пребывали в оцепенении. Антонина прошла в свой вагон. Женька успела разнести чай и теперь с интересом рассматривала щедро иллюстрированный цветными снимками журнал. Она любила листать подобные журналы, не утруждая себя чтением.

— В бригадирский ходила? — спросила она, подбирая ноги. — Ну и как он встретил тебя?

Антонина промолчала. Уловив перемену в настроении напарницы, Женька не стала пытать ее вопросами.

— Давай-ка лучше перекусим, — предложила она. — Я такой вкуснятины набрала, Свежего лучку, редиски, даже огурец есть. Вот!

Она сдвинула с миски крышку и, прикрыв глаза, блаженно втянула запах, исходивший от свежей зелени.

— Сейчас баночку деревенской сметанки откроем, картошечку очистим и такой салатик смастерим!

Что нравилось Антонине в Женьке, несмотря на ее взбалмошность, неорганизованность, так это ее постоянный оптимизм, который был как бы защитной оболочкой от всех напастей и бед, что нет-нет да и подкарауливали ее.

Они с охотой съели салат, который и в самом деле получился на славу, с удовольствием попили чайку, умело заваренного Женькой, слывшей большой мастерицей по этой части. В поезде считали, что лучший чай в двенадцатом, у Женьки. И девчата из соседних вагонов не раз прибегали к ним за чайником, притворно удивляясь тому, как это ей удается добиться такого вкуса. Хотя, разумеется, Женька секретов ни от кого не держала, и каждый мог посмотреть, как это делается, как Женька, прежде чем засыпать заварку, обдает чайник холодной, затем горячей водой, как щедро натрушивает в чайник заварку, не забыв бросить туда кусочек сахарку, как, плеснув туда самую малость кипятка, плотно укутав чайник полотенцем, дает ему настояться. «Будь, самовар, еще бы ароматнее чаек получился», — любила пояснять товаркам Женька, полагая, что они и впрямь перенимают ее науку. Но девчата слушали больше для приличия, лишь бы не обидеть простодушную, доверчивую Женьку. Чай же заваривали по-своему. Отдельно для себя, правда не так искусно, как Женька, но все же не так уж и плохо, отдельно для пассажиров, идя нередко на всевозможные хитрости, экономя на заварке, добавляя туда, чтобы придать чаю нужный цвет, — жженый сахар, соду.

— Пакостницы, — ругала их Женька, узнав про те штучки, что вытворяли с чаем знакомые девчата. — Этак можно погубить людей.

— Да что ты, это совершенно безвредно, — объясняли те.

— Все равно, кто вам разрешил делать такое! — не унималась Женька, стыдя их, обещая рассказать бригадиру, но так и не пошла, пожалев девчат, боясь, что им может здорово влететь за это. Хотя, подумав на досуге, решила: сомнительно, чтобы ушлый Муллоджанов не знал о подобном. Наверняка знал и имел от этого определенную выгоду.

— Как ты смотришь, если я часок-другой вздремну? — сладко потягиваясь, спросила Женька. — Дома-то и поспать как следует не пришлось. Всю ночь проворочалась. Бессонница мучила. То ли старость подошла? То ли еще чего?

Женька беспричинно засмеялась, показав чистые, крепкие зубы.

— Ну так я пошла, коль ты не против. Если что, стукнешь.

— Да уж ладно, отсыпайся. Как-нибудь справлюсь, — ответила Антонина.

В купе просунулась вихрастая, чернявая голова.

— Какой вагон, красавицы?

Женька вся встрепенулась при виде высокого худощавого парня. Собиралась уже пококетничать. Но парень спешил и не уделил ей должного внимания. Женьке сразу же стало скучно, и, сцепив на затылке руки, всласть потянувшись, она пошла в свое купе.

Долго быть одной Антонине не пришлось. Всегда найдутся скучающие пассажиры из своего или соседних вагонов. Еще на перроне, перед отправлением поезда, она обратила внимание на поглядывающего с интересом в ее сторону стройного, даже как бы особо выструненного сержанта, со значками во всю грудь. Не иначе как в отпуск собрался парень, решила она. И сослуживцы не пожалели знаков отличий, чтобы их бравый товарищ предстал во всей красе. Ей не раз приходилось слышать подобные откровения. Хотя, как знать, может, этот парень все свои значки сам заслужил. Но все равно можно было бы и поскромнее. Тут явно чувствовался перебор.

Ехал сержант по соседству, в тринадцатом вагоне, как раз у Кутыргиной, но вскоре после посадки объявился в проходе их вагона. Выходя по своим делам, Антонина всякий раз ловила на себе его заинтересованный взгляд. Парень, надо полагать, выжидал удобного момента, чтобы зайти к ней, в служебное купе, и стоило лишь уйти Женьке, как он тут же объявился. Самым удачным предлогом для знакомства он нашел вопрос о прибытии их поезда в Актюбинск. Антонина, конечно, могла бы сказать, что рядом с окном, у которого он стоял, как, впрочем, и в том вагоне, где ехал сержант, висит расписание. Но все же приняла условия игры. Сержант не собирался уходить.

— Можно я посижу у вас? А то одному скучно.

Не дожидаясь ответа, он отодвинул в сторону оставленные напарницей журналы и сел вполоборота к Антонине, как бы давая ей возможность получше разглядеть свои регалии. Среди знакомых значков — гвардейского, классного специалиста, золотого ГТО, спортивных разрядов по трем различным видам спорта, на груди сержанта красовался и непривычный, не виданный ею прежде красивый значок. Орнамент его составляли пять разноцветных знамен.

— Щит, — великодушно пояснил сержант, — учения стран Варшавского Договора.

Значок этот, как, впрочем, и другие, был не просто привинчен или там приколот к кителю. Каждый имел основу из белой роговицы. А комсомольский значок так и вовсе был вмонтирован в анодированную пластинку, из которой восходил стремительный полукруг ракеты.

Довольный тем впечатлением, что произвел на проводницу, парень от нечего делать стал перебирать журналы.

— Хорошая у вас работа. Все время на колесах. Каждый день новое. Лично — по мне. Что толку сиднем сидеть. Я и сам из-за этого на машину пошел. У вас же, конечно, временное. Выйдете замуж, и откатались. Женщине, как говорится, нужно семейный очаг поддерживать… Это у нас вольняк. Недаром мусульмане каждое утро начинают с благодарности аллаху за то, что не родил их женщиной. Но у нас этих пережитков нет. И потом, какой еще женщиной родиться. На другую и не посмотрят. А вам бояться нечего. У вас всегда поклонники найдутся.

— Ну спасибо, утешили! — сказала Антонина.

— Нет, точно, — заверил словоохотливый сержант. — Я по натуре не влюбчивый, а увидел вас… Думаешь, заливаю, — сержант как бы между прочим перешел на «ты». — Нисколько. Была у меня до службы девчонка. Но теперь кранты. Пока я там трубил, к ней другой подкатился. Ребята кричат: ты начисть ему. А он-то при чем. Если кому и чистить — так только ей. Верно говорю! Но я ее, известное дело, не трону. Ты скажешь, зачем я все это плету? А чтобы ты все про меня знала. Это, как говорится, гора с горой не сходится. Скажи, а у тебя парень есть?