Во все времена (и время Смотрителя — не исключение) актеры считались немножечко небожителями.

К месту — рискованная аналогия. В Древнем Риме и Древней Греции боги были — почти как люди. Все — то же самое, но — боги.

А, собственно, что здесь рискованного? Аналогия — она и в Африке аналогия. Не более…

А о театре, который — тоже по гиперболе… Еще скажет один умный поэт на близкую тему: «А потом придут оттенки, а потом полутона, то уменье, та свобода, что лишь зрелости дана. А потом и эта зрелость тоже станет в некий час детством, первыми шагами тех, кто будет после нас…» Видимо, секрет Великого Барда действительно в том, что он вложил в свои пьесы столько, что театру еще черпать и черпать, да и не вычерпать. И поставленное (гениально!) завтра будет послезавтрашним гениям казаться наивным, хотя и милым. Никто ни в двадцатом веке, ни в двадцать первом, ни далее не ставил Шекспира…

(а также других титанов театра, хотя они все же — другие)…

так, как его ставили прежде. Смотритель, готовясь к проекту, помотался по времени (благо Служба давала возможность) и пересмотрел множество вариантов основных шекспировских пьес (в том числе и «Укрощения») в Англии, в России, меньше — в Америке…

(почему-то театры Англии и России оказались главными постановщиками пьес Барда. Англия — это понятно, это — колыбель, а страстная любовь России к Шекспиру загадочна, как, впрочем, все в России)…

одних вариантов «Гамлета» набрал — девятнадцать, и все — разные по трактовке. Да, бывало, бессмертный текст ужимался, перекомпоновывался, потому что зритель (который — по гиперболе) становился со временем все нетерпеливей. Да, время действия уносилось вперед, герои пересаживались с коней на автомобили, аэропланы или гравилеты. Но суть оставалась прежней — уложенной в основание театра Шекспира самим Гением. Который — как соловей: спел и не понял, что остался гением в веках. А он просто не умел — иначе…

Хотя читал текст (или проигрывал его) вполне в стиле своих коллег — самых ярких по мастерству, что ломает представление о Шекспире-актере, как о статисте на роли типа «Кушать подано», но и не выдает заложенного в пьесу подтекста. Им самим и заложенного. То есть, получается, грядущий гений — заложил, а нынешний актер — не заметил. Время не пришло. Гипербола пока низковато задралась… А Елизавета, надо отметить, не в пример ему тоньше читает, мягче, в ее игре куда больше полутонов, присущих жизни, а не сегодняшней сцене.

А какой тогда сцене присущих? Завтрашней? Если не послепослепослезавтрашней, признал Смотритель.

Хотя, коли честно, в «Укрощении» особых подтекстов он не находил. Не «Гамлет»…

Сказанное о Шекспире «Просто не умел» — это результат менто-коррекции? А как может быть иначе, спросит вас любой специалист Службы Времени, как можно вообще предполагать что-то иное, если из обычного актеришки-забулдыги-весельчака-бездельника получился — вот он! берите! — драматург-на-все-времена? Никак, ответил Смотритель.

И сам у себя спросил: а что все-таки с Елизаветой делать будем?..

Они ушли — Уилл и Елизавета. Наверно, в дубовую рощу отправились, в ту, что по дороге к Саутуорку.

Похоже, что дальше этой рощи намерения Уилла не заходят, его просто не пускают дальше рощи и дальше дверей дома на Вудроуд, принадлежащего досточтимому Томасу Джадсону. Да и при том, куда Уилла пускают, Елизавету следует считать невероятно эмансипированной для сего стыдливого века. Ну не положено юной деве шататься по улицам страшного города, где кругом — соблазны, где вокруг — недостойные мужчины с грязными намерениями, где повсюду — порок и смута. Таков ряд, не Смотритель его сочинил. А она — шатается вон, пусть даже и в облике хорошенького юноши чаще всего. Именно этот мерзкий глагол «шатается», потому что нельзя в этом мире-времени подобрать иной для девушки, ведущей себя слишком самостоятельно — как в быту, так и в суждениях, так и в творчестве… Да-да, в творчестве, следует со смирением признать сие Смотрителю, поскольку Миф о Великом-Барде-Потрясающем-Копьем создает не он один, как Службой предписано, а, извольте видеть, с напарницей. Из местных. И Служба о том не догадывается даже, что есть служебное преступление.

И все-таки вопрос, так сказать, вопрос из вопросов, Вопрос Вопросыч: а из местных ли?

Нет ответа.

Как все-таки пока нет и вопроса. Нет — по принципу: этого не может быть, потому что не может быть никогда. Информации пока для такого вопроса — кот наплакал.

Но уголок загнем — где-то в глубоком подсознании.

Пока послал нарочного к переписчику — с четвертым актом, пока пообедал (Кэтрин угодила нежнейшими телячьими почками), пока суд да дело, Тимоти появился. Усталый и недовольный. На удивление чистый.

Удивление было таким, что Смотритель его не сдержал:

— В честь чего такой праздник чистоты?

— Тетка, козел ее задери, заставила. Я уж час назад как явился. А она: их светлость гневаются, их светлость не терпят, когда грязь. Заставила воды натаскать и сама терла. Хуже, чем палач. Штаны вон новые купила и рубаху…

— А ты сопротивлялся, да?

— Да нет, — улыбнулся Тимоти, — приятно вообще-то. Хотя и странно как-то.

— За подвиг полагается награда, — подвел итог Смотритель.

Достал пару монеток, пустил их по гладкой столешнице к мальчику.

Тот накрыл монетки ладошкой…

(Смотритель, на месте Кэтрин, потер бы его еще. Как два палача)…

и сказал со сдержанной скорбью:

— Не за что, ваша светлость. Не узнал я, куда карета с девицей ездит.

— Что так?

— Я сегодня опять дождался, когда она, Елизавета то есть, выйдет из дома на Вудроуд… она там недолго была… ну и прицепился к задку кареты. И доехал бы, но этот гад, кучер, так лошадей погонял, что я на повороте к Тотнем-Корту… там, как раз перед земляным валом, крутой очень поворот… вылетел в канаву, а в ней — грязи по макушку.

— Вот, значит, почему тетка тебя помыть решила, — сообразил Смотритель, — грязен был необычно!

— Не без того, — согласился Тимоти. — Да я, поэтому и не сопротивлялся особо. А то — что мне тетка-то?..

— Значит, к Тотнем-Корту карета шла?

— Туда. Да толку-то? До Тотнем-Корта — да, тут недалеко, пешком дойти можно, а за ним этих дорог — пучок во все стороны. Поди узнай — по какой она поехала.

— Не переживай сильно, — утешил его Смотритель, — узнаешь еще, время хоть и жмет, да терпит. Свои пенсы ты заработал честно. За падение и за мытье.

— Ясное дело, узнаю. Может, прямо завтра. Но и сегодня кое-что есть.

— Что именно? — заинтересовался Смотритель.

— Дед этот, Колтрейн, знаете кто?

— Кто? Ученый, ты сказал.

— Сказал, верно. Он природу изучает. Молнии там всякие. Как реки текут. В смысле, как в реках реки текут…

— Ты хоть понял, что сказал?

— А что тут не понять? Вода в реке — она вроде одна, а на самом деле — разная. Где течение быстрее, где медленнее, где водовороты… Да вы что, во Франции у себя не плавали, что ли?

— Плавал, — подтвердил Смотритель, изумляясь, что судьба ему подбрасывает в шестнадцатом веке встречи с людьми, весьма, скажем мягко, сообразительными для своих классов и сословий. Прав он, прав: учить парня следует. — Ну ученый он, и что?

— А то, что сейчас он — только ученый, только природой и занимается. А раньше он еще и воспитателем был. Учителем.

— Знаю, — кивнул Смотритель. — Елизавета сказала. Он ее и воспитывал.

— Насчет нее не слыхал, а вот что он был учителем в доме каких-то графов — это факт. И очень долго был. Может, ваша Елизавета — дочь какого-то из графов? Их там небось куча целая. А по пути к Тотнем-Корту — полкучи, зуб даю…

— Дочь графов, говоришь? — задумался Смотритель.

Что-то здесь могло быть, что-то, проливающее свет на происхождение Елизаветы. Что-то, что-то… Но вряд объясняющее ее появление рядом с Шекспиром. И уж тем более ничего не говорящее о ее невероятных способностях — от стихосложения и сочинения пьес…