После следующего обеда Уилл выдал совсем иное, чем прежде.

Он так и сказал:

— Тут про другое… Ничего? — И, не дожидаясь ответа, начал читать: — Смотри же, чтобы жесткая рука… седой зимы в саду не побывала… пока не соберешь цветов, пока… весну не сохранишь на дне фиала… Как человек, что драгоценный вклад… с лихвой обильной получил обратно… себя себе вернуть ты будешь рад… с законной прибылью десятикратной… Ты будешь жить на свете десять раз… десятикратно в детях повторенный… и вправе будешь в свой последний час… торжествовать над смертью покоренной… Ты слишком щедро одарен судьбой… чтоб совершенство умерло с тобой.

— Закончил, помолчал, спросил ожидающе: — Как тебе?

Шестой сонет, автоматически отметил Смотритель и только тогда дал волю удивлению. Не наигранному, он действительно удивился, потому что адресата женского пола можно было подозревать, а вот адресат мужского пола с ходу не просчитывался.

— Мне? — переспросил. — Мне нравится. Как всегда. А к кому ты обращаешься в сонете?

Поскольку, повторим, три прежних были — к женщине, Смотритель не рисковал (особенно — при теоретически вероятной женщине) задавать по их поводу такой вопрос, боялся быть бестактным. Но кто тот мужчина, кому Уилл посвящает, мягко говоря, странные и одновременно изобилующие точными подробностями строки…

(про десять детей, например)…

хотелось узнать немедленно. И при чем здесь такт?..

— К тебе, Франсуа, — ответил Уилл.

Тихий ангел пролетел по комнате, нахально улыбаясь и подмигивая Смотрителю.

— Я потрясен, — сказал Смотритель. Он и вправду был потрясен. — Мне никто никогда не посвящал стихов. — И это тоже было правдой.

— Я тоже никогда никому не писал стихов, потому что понятия не имел, как это делается. Но появился ты и — вот…

Смотритель взглянул на Елизавету. Она смотрела на Уилла и улыбалась. Никакого восхищения поэзией в ее взгляде уже не было, только — отлично прочитываемая радость пополам с торжеством. Думалось даже, что автором сонета был не Шекспир, а она. Впрочем, Смотритель быстро поменял мнение: не автором, но несомненно — вдохновителем. Хотя сонет-то был сочинен в час обеда, когда Смотритель по обязанности, давным-давно ставшей привычкой, включил менто-связь.

Но Богу — Богово, а женщине — все.

— Я кое-что не понял, — начал Смотритель, — можно я спрошу?

— Спрашивай, — разрешил Уилл, — чего уж там.

— Про зиму — понятно, она не за горами. Цветы, весна — это тоже ясно, поэзия все-таки… А что ты имел в виду под драгоценным вкладом, который я получил обратно с лихвой?

Все, что Смотритель не ждал от Елизаветы, он обрел в Шекспире: и потупленный взгляд, и пальцы, теребящие не платок, а скатерть, и даже румянец на щеках привиделся Смотрителю. Хотя, быть может, только привиделся.

— Себя, — тихо сказал Уилл. — В том смысле, что, если б не ты, я как был актером, так и остался бы им. А ты сумел научить… нет, вложить… или как?., разбудить, да?.. — Он вконец запутался и замолк.

— Я все понял, — утешил его Смотритель. — Ты прав. Уже получил, и, надеюсь, все в итоге будет с лихвой… А что значит «себя себе вернуть»?

— Ну, ты же когда-нибудь перестанешь меня пасти и станешь свободным… — Уилл сказал это таким тоном, что дураку стало бы ясно, как ему не хочется, чтобы пришло «когда-нибудь».

И опять Смотритель счел необходимым утешить поэта:

— До этого «когда-нибудь» еще жить и жить. Хотя, не исключаю, через год-другой я тебе уже не понадоблюсь. Или понадоблюсь, но гораздо реже. Сам сумеешь «сохранять весну на дне фиала». А я верну себе себя и стану просто твоим слушателем и зрителем.

— Так может быть? — с надеждой спросил Шекспир.

И Елизавета посмотрела на Смотрителя с надеждой. Хотя ей-то что? Она вон безо всякой менто-коррекции работает на уровне Потрясающего Копьем…

— Так будет! — Поставил ударение на «будет». — Да, еще. Объясни мне твою привязанность к цифре «десять». Прибыль — десятикратная. Жить на свете я буду десять раз. Пророчишь ты мне десять детей, а я еще и не женат даже…

— Цифра — это образ, — сказал Шекспир, — потому что круглая и красивая. А дети… Это не совсем дети, не буквально… Это — как я… Я же не один у тебя… буду… и был, наверно. И еще. Ты сам говорил, что все мной сочиненное останется надолго. Мы умрем, а пьесы… и стихи вот… будут жить. Потому что совершенные… Потому что ты так захотел… Значит, когда я умру, когда ты умрешь, то все написанное не умрет…

Коряво сформулировано, но — скинем на волнение.

Если б Смотритель не знал Шекспира так, как он знал его, то задал бы себе вопрос, вероятно: а что он, Шекспир, знает о нем, Смотрителе? И все равно ответил бы: ничего. Потому что менто-коррекция сделала из подопечного гениального писателя, а не гениального провидца.

А разве при проведении менто-коррекции не вольны иметь место побочные эффекты, мог бы спросить себя Смотритель, которые гениальному драматургу дают возможность быть… ну пусть не гениальным, но хотя бы неординарным провидцем? А черт ее знает, эту менто-коррекцию, ответил бы в сердцах сам себе Смотритель, и скорее всего оказался бы прав.

О шестом сонете.

Если бы другие шекспироведы узнали страшную правду и, соответственно, поняли бы, что все их высокомудрые трактовки шестого сонета — чушь собачья, они бы одномоментно умерли в страшных судорогах.

И поделом.

Вообще, если честно, этот выход в прошлое просто изобиловал непредсказуемостями. Начиная с Елизаветы и… И заканчивая ею. Пока.

Накануне премьеры в очередной раз пили. Опять — бордоское. Теперь их было шестеро: к Игрокам присоединился Эдуард Рассел, граф Бедфорд.

— Спиваемся, — сказал Эссекс, приканчивая третий бокал. — Каждый день пить — это преступно. Ладно — мы. Но мальчиков жалко.

— Кого ты имеешь в виду? — вскинулся Рэтленд, который, надо честно признать, застрял на первом бокале.

Но Эссекса понял верно.

— Тебя, — подтвердил его понимание Эссекс. — Но не только. Еще Генри и Эдуарда.

Саутгемптон и Бедфорд пили наравне со старшими товарищами, то есть Бэконом (тридцать два), Эссексом (двадцать семь) и Монферье (двадцать пять). При этом Бедфорд был мрачен и молчалив. Казалось, что-то произошло в его жизни, причем — не раньше чем вчера, потому что позавчера, когда Эссекс привел его в компанию и познакомил с Монферье, Бедфорд был весел, многословен и остроумен. Впрочем, Смотрителю казалось и другое. Он почему-то думал, что мрачность и молчаливость шестого Игрока — не более чем маска, которую он по каким-то причинам надел и обязан носить. Причем маска эта весьма тяготит его, молчать он явно не умеет, а пьет по-черному, потому что это позволяет хоть зачем-то открывать рот.

— Мы — абсолютно здоровые, нормальные, умные и приятные собой джентльмены, всегда отдающие себе отчет в собственных состоянии, поведении и мыслях. — Саутгемптон произнес это внятно, громко и совершенно трезво, доказывая тем самым сказанное.

— Здоровые, нормальные, умные и приятные собой? — ехидно спросил Эссекс. — А чего ж тогда вам обоим Бриджет отказала? Может, усомнилась в чем-то? Например, в том, что приятные собой…

— Не бей по больному, — сказал Бедфорд, но сказал без эмоций, а как бы по обязанности, и Смотритель понял, что отказ Бриджет, чье имя уже всплывало в их беседах, и есть причина показательной скорби Эдуарда Рассела.

— Кто такая Бриджет? — немедленно поинтересовался Смотритель.

Он помнил, кто она. Он помнил, что она уже раз отвергла одного из их компании — Саутгемптона. Однако настойчивость Игроков и неприступность дамы восхищали.

— Сестра Роджера, — пояснил Эссекс. — Эти пьяницы… по очереди… просили недавно ее руки и получили категорический отказ. Генри — полгода назад, а Эдуард — вчера. Видишь: он — одно большое страдание.

— А причина отказа? — настаивал Смотритель.

— Причина обычная: она, видите ли, еще не готова к браку.

— Она действительно не готова. — Роджер бросился на защиту сестры. — Она еще слишком юна.