Он уже держал в пальцах перо, он уже откупорил чернила, он уже развернул лист и прижал его верх, чтобы не сворачивался, бутылочкой.

Смотритель закрыл глаза.

Со стороны — отдыхает человек. Однако он так и не ушел вовсе из мозга подопечного, сохранил менто-связь, разве что исчезла река, а кораблик, судя по всему, действительно вырвался со дна и уплыл вперед — уже и не видать его. Он, Смотритель, вполне мог бы…

(ну, чуть больше Силы, чуть глубже вторжение в мозг испытуемого, перципиента)…

возбудить в Шекспире постоянную и ничем не прерываемую способность (или все же гений!) слагать слова во фразы, возбудить ее навеки и отойти в сторонку, даже не наблюдая за подопечным. Разве корректируя иногда творимое тем — чтоб, значит, Миф жил и не менялся. Но тогда Шекспир стал бы только Шекспиром, Потрясающим Копьем, то есть актер — драматургом и поэтом, две биографии слились бы в одну, и тайна Великого Барда (миф о нем) исчезла бы из Истории, оставив правдивую и полную подробностей жизнь еще одного Гения.

Мало ли Гениев, чья жизнь — никакая не тайна, знает госпожа История? Не мало, к общему счастью…

Нет, Шекспир для всех должен остаться таким, каким его знают и в общем-то любят современники: веселым, легким на язык, вольным на дружбу, повторим — не глупым, остроумным… Кстати, вот загадка из его подлинной, описанной редкими современниками и частыми литературоведами биографии: как понять толковое умение делать денежки из всего, что подворачивается, умение, осуждаемое оными литературоведами, спецами по Великому Барду, поскольку они не в силах соединить корыстолюбие и талант в одном человеке и тем самым упрямо доказывают, что жадюга Шекспир никак не мог написать «Гамлета» или даже «Укрощение строптивой», как это умение объяснить? Что-то Смотритель до сих пор не замечал в друге Уилле способности зарабатывать. Способность тратить — это пожалуйста, а наоборот… Может, умение сие — побочный эффект, возникший в перципиенте при менто-коррекции, возбудившей в нем талант поэта?.. Как там Шекспир шутил: стану, мол, не драматургом, а негоциантом. Неужто получил вдвое? Может быть, может быть… Случалось в практике Смотрителя похожее. И если талант поэта будет контролироваться Смотрителем, особенно — поначалу, то дар коммерсанта, видимо, поселится в Шекспире безнадзорно.

И то славно: хоть какая-то компенсация за невозможность стать гением при жизни. Да и кто из ныне живущих, из современников Шекспира и графа Монферье, в самом деле, поверит, что миляга Уилл и есть тот самый Потрясающий Копьем? Никто не поверит. Из тех, кто хорошо знает или еще узнает Уилла — точно никто. И Миф останется Мифом. Современники (близкие по духу тому, что творит Бард) будут только подозревать, кто он — Потрясающий Копьем, будут даже думать, что, как говорится, знают, но не протреплются (как и их потомки), но никто не подумает на самого Уилла. И на какого-то французского графенка — тоже, хотя он, конечно, смышлен и образован, миляга, но — лягушатник, а что с них возьмешь!..

И только в анналы Службы Времени лягут неведомые миру доказательства того, что Шекспир — един в двух ипостасях. Но анналы, как уже сказано, это — super top secret, так что шекспироведы всех мастей могут спать спокойно. А Смотрителю — судьба следить за творческим состоянием Гения, живущего в коммерсанте. И не давать оному коммерсанту считать Гения собой. Не слабо, а?

Не слабо. А то, что Уилл начал «шекспириану» не с «Генриха VI», как считают одни шекспироведы, не с «Двух веронцев», как считают другие, не с поэтических…

(хотя и не подходящих для Гения по уровню)…

«Феникса и Голубя» или «Венеры и Адониса», как считают третьи, а с «Укрощения» (как, кстати, считают четвертые), то так тому и быть. Или иначе: значит, так и было на самом деле. Потому что все, что случится с корабликом, вынырнувшим из реки, уже случилось. Это — закон Истории, установленный Службой Времени. И только он, закон этот, единственно верен.

Смотритель спал и во сне видел, как работает Уилл. Такой, значит, сон его посетил — глубоко реалистичный. Но Смотритель…

(если бы его разбудили и потребовали объяснить сей sonmium phainomenum, то есть феномен сна)…

привычно знал: даже во сне, в этакой временной отключке (как бы!) он не прерывает менто-контакт с объектом, ибо прерви он его — что бы, любопытно, сочинил Шекспир, который еще не понял и не принял на бессознательном (или подсознательном) уровне проснувшийся (оттого, что разбудили) у него дар? Трудно представить. Это — как ребенку, вдруг впервые пошедшему, требуются поддержка (буквально) и внимательный контроль взрослого: упадет ведь. Потому что не знает, что пошел…

Так что сон Смотрителя был чутким, как у коренного жителя Нового Света, той же Вирджинии, к примеру, который всегда обязан быть начеку: не идет ли «на вы» очередной Колумб, очередной Веспуччи, очередной Писарро или, если ближе к веку шестнадцатому, очередной (и тоже совсем не мирный) британский производитель табачной отравы.

Поэтому, когда Уилл, молчаливо и таинственно скрипевший перьями…

(именно так, именно во множественном числе, поскольку отсутствие привычки водить пером по чистому листу приводило «объект» к массовой порче писчего инструмента)…

вдруг издал бессвязный вопль, вполне подходящий воинам Колумба или Писарро (или надсмотрщикам на табачных плантациях), швырнул остатки очередного пера в угол и уже вполне внятно спросил:

— Ты спишь, Франсуа?

— Сплю, — подтвердил Смотритель.

— Тогда просыпайся, — нелогично заявил Уилл. — Я тебе тут кое-что прочту.

Смотритель открыл глаза и узрел сияющее лицо Шекспира, измазанное почему-то чернилами от волос на лбу до бороденки на подбородке (уж о руках и говорить не приходилось!). Драматург-неофит по-драконьи сверкал очами, улыбался во все свои тридцать два зуба (сохранившиеся в целости до двадцати девяти лет, достижение отменное и нехарактерное для века) и явно ждал, что Франсуа немедленно, заслышав призыв, вскочит с постели и станет слушать классику стоя и в почтении.

Но Франсуа повел себя неадекватно: не вскочил, не замер в ожидании чуда, а лишь спросил сонно:

— Все написал?

— Что и, водяная мельница, что ли? — обиделся Уилл. — На нее вода льется, она и крутится без роздыху. А я — человек.

Простой. В университетах не обучался. У меня мозги к творчеству непривычные, хотя ты с ними точно что-то сотворил… — Тут опять его в восторженность повело: — Ну нет, ну точно! Ну сотворил! Не веришь? Слушай…

Встал в позу, каковая, по его мнению, соответствовала торжественности как момента, так и написанного им текста (как в Натре его учили), и начал.

Смотритель закрыл глаза и слушал.

Он знал текст пьесы, наизусть знал — как и тексты всех остальных пьес Барда, вошедших в Великое Фолио. Он мог сам стать в соответствующую позу и читать с выраженьем то же «Укрощение», и читал, кстати, когда готовился к проекту, и даже заставлял слушать коллег по Службе, подвернувшихся к месту и ко времени (или, с их точки зрения, — не к месту и не ко времени). Но сейчас знакомый до запятой текст казался ему как бы чужим, неуловимо не похожим на знаемый. А он и был не похож, потому что Уилл выдавал еще не канонический вариант, а первый, неотделанный, неотточенный, неотшлифованный, но — тот, тот, тот! Шекспировский! Гениальный — хоть ты умри!..

Смотритель умирать не собирался. Он преотлично понимал, что восторженность автора оказалась помноженной на восторженность его самого, Смотрителя, создателя феномена но имени Потрясающий Копьем, и результат умножения никак не давал быть хоть на йоту объективным.

Да и на кой черт нужна была объективность, если Смотритель слышал волшебное (пусть даже не на самом мелодичном в мире староанглийском):

— Сбылось мое заветное желанье… увидеть Падую, науки сердце… И вот уже в Ломбардию я прибыл… прекрасный сад Италии любимой… Благодаря родительской заботе, благодаря любви ко мне отцовской, я окружил себя твоей заботой, мой Марио, слуга мой самый верный… Родился в Пизе я. И город этот… прославлен именами добрых граждан, среди которых и отец мой старый… Винченцио из рода Бентивольо… А был я во Флоренции воспитан… Я оправдаю все отца надежды, умножив знаньями его богатство… Поэтому я, друг мой, и займусь… наукой философской — той, что миру… дает простое умозаключенье: лишь добродетель — путь к вершинам счастья!.. Что ты ответишь? Прав я или нет?.. Ведь уезжая в Падую из Пизы, считал себя ныряльщиком я смелым, уйти который жаждет в глубину и ощутить ее простор бескрайний…[1]