У Женьки была своя драма: вот уже два года она поклонялась известному киноартисту.

Женькина страсть вылилась в довольно необычную форму: она стала писать сценарии. Первый же сценарий она отнесла на студию и бесстрашно пробилась в редакционный отдел. Там с ней хорошо говорили, похвалили за любовь к искусству и посоветовали пробовать дальше.

Женька написала еще два сценария — в каждом главная роль предназначалась, естественно, ее кумиру. И все повторялось: она шла на студию, с ней ласково говорили, но сценарий не брали.

Я познакомился с ней у Анюты.

Надо сказать, что актер ее мне не нравился. Он был вполне красив, но профессионально неинтересен: во всех ролях одинаково неглубок и просто одинаков. Он с достоинством проносил по экранам свое замкнутое мужественное лицо, но крупные планы выдавали — молчание его было пустым.

Может, из-за этого я и представлял его поклонницу пухленькой голубоглазой дурочкой, сентиментальной и восторженной.

Но передо мной в кресле, независимо закинув ногу на ногу, сидело тощее, умненькое и очень колючее существо. Острые коленки, острые локти, острый подбородок и острые ироничные, мгновенные на оценку глаза.

Мы познакомились, я сел на диван, а Женька, как ни в чем не бывало, продолжала рассказывать очередную серию своих приключений.

Несколько дней назад, вечером, выслеживая актера возле дома, она столкнулась с другой девчонкой, занятой явно тем же самым. Минут двадцать конкурентки мерили друг друга пренебрежительными взглядами. Но потом разговорились, познакомились и даже подружились.

Та, другая поклонница оказалась хорошей девчонкой, неглупой и мягкой. Она сразу же признала Женьку главарем вновь возникшего сообщества. Они решили скооперировать усилия — скажем, дежурить у подъезда не вместе, а по очереди, поддерживая между собой телефонную связь, что позволит сэкономить немало времени.

А вчера они провели первую совместную акцию, внезапную и дерзкую — пришли к нему домой.

— Представляете, — говорила Женька, — звоним в дверь — никакой реакции. Она дрожит, у меня вообще одна нога на лестнице… Ну, думаем, слава богу, дома нет. И вдруг — открывает. Даже глазами захлопал, бедненький. «Вам кого, девочки?» — передразнила она, придав голосу елейно-ханжескую интонацию. — А мы говорим — вас. Ну хорошо, говорит, заходите. И ведет на кухню. Жены, наверное, боится, несчастный. «Так в чем дело, девочки?» — снова передразнила она. — А мы сделали вот такие физиономии и говорим: поделитесь, пожалуйста, вашими творческими планами…

— Ну и как, поделился? — со смехом спросила Анюта.

— Поделился, — успокоила ее Женька. — Делится, делится, а сам глазом на дверь — вдруг жена войдет…

Она еще долго и с юмором рассказывала про киноактера.

Но когда я без восторга высказался о его профессиональных качествах, Женька вдруг ощетинилась и возразила тоном совершенно ледяным. Она охотно прохаживалась насчет своего кумира, но не выносила, когда это делали другие…

Говорят, для дружбы нужны общие интересы.

Наверно, бывает и так.

Но у моих приятельниц общих интересов не было — каждую тянуло свое. Не было даже того, что обычно сплачивает старшеклассниц в довольно прочные содружества: вечеринок с мальчиками. Так уж вышло, что все девчонки обошлись без щенячьего флирта, без учебных романов, полных страха и любопытства.

Не знаю, случайность в том была или закономерность, но все они влюблялись сразу всерьез, а тогда уж не осторожничали. Если же потом приходилось платить за незастрахованную любовь, платили без истерик, справедливо утешаясь тем, что по крайней мере есть за что платить.

Была у дружной компании еще одна особенность, вызывавшая у меня удивление и зависть. Эти девчонки при своем малом возрасте и скромных финансовых возможностях отлично жили! Просто великолепно.

Они смотрели все спектакли, которые стоило смотреть, причем вскоре после премьеры. И фильмы талантливые смотрели на первом экране. И книги, достойные того, чтобы их читать, попадали в компанию сразу после выхода, а ко мне, например, год спустя.

Вот тут я оценил силу коллектива!

Каждая в отдельности знала и могла не так уж много. Но вместе… Порой мне казалось, что эти девчонки весь город опутали своими связями.

В библиотеке у них была своя девочка. В кино — знакомая кассирша. В концертном зале — билетерша, пускавшая двоих за рубль. На поэтические вечера они вообще проходили бесплатно — нужно было только не перепутать, кому и от кого передать привет при входе.

Однажды Анюта попала к хорошей парикмахерше, и все прочие двинулись той же тропой. Понадобились Милке нестандартные джинсы для турпоходов, посуетились и достали.

А когда с одной из девчонок случилась вполне взрослая, женская неприятность — и тут ведь справились. Забегали по городу, схватились за телефонные трубки и все устроили в лучшем виде! И врача нашли хорошего, и деньги добыли, и для мамы с папой придумали трехдневный турпоход. Так что вскоре пострадавшая, бледная, спавшая с лица, потрясенно делилась с подругами жестоким опытом…

Грустный абзац, и лучше бы без него. Но не я его сочинил — жизнь вписала.

Что поделаешь, на то и дана человеку молодость, чтобы выучиться всему, необходимому потом. Всему — не только математике. И учится. Родители промолчат, учитель обогнет скользкое место… Но бесполезно — жизнь все равно спросит по всем предметам, и не угадать, как рано назначит она экзамен: в двадцать лет или в шестнадцать. А то и в четырнадцать, как Джульетте из старой флорентийской хроники…

Теперь я думаю: что же тогда заинтересовало меня, взрослого, почти тридцатилетнего, в компании девчонок? Что привязало к ним прочно и надолго?

Любопытство? Но его хватило бы на неделю-другую. Материал для дальнейших писаний? Вот уж чем никогда не занимался — жить с оглядкой на будущую рукопись. Нет, тут сказалось иное.

В школе да и в институте у меня тоже была своя компания. И мы с ребятами, естественно, думали о жизни, строили разные совместные планы. Были они не практическими, а — как бы это выразиться? — нравственными, что ли. В самых общих чертах они сводились к тому, что жить мы будем не как старшие, а лучше. В работу нашу никогда не вмешается корысть или трусость, в любовь — расчет, а дружба и через тридцать лет не упадет до ритуального собутыльничества, до пустой субботней болтовни.

И потом, уехав по распределению, оказавшись в чужом городе без прежних товарищей, я все равно чувствовал их рядом. Страна огромна, нас разбросало далеко, но я знал, что отступить от себя мне невозможно: и потому, что сам не хочу, и потому, что просто нельзя, как нельзя солдату убежать из окопа или, если проще, подростку уклониться при групповой драке. Ведь где-то бьется Вовка, а где-то Феликс, а там Женя, а там Сашка, а там Роберт, а там Лина, а там Мишка, а там Андрюшка, а там Кирилл. Как же уйду?

Но через несколько лет я вернулся в Москву, повидал друзей из прежней компании и вдруг явственно почувствовал легкий, но неостановимый сквознячок распада.

Нет, никто из нас не стал хуже, наоборот, стали опытней, умней, трудоспособней. И так называемых «идеалов юности» не предали. Но — что-то изменилось.

Один из нас две трети года бродил по печорской тайге, глядел на землю сквозь трубку теодолита, пересиживал в палатке недельные дожди, учился молчанию и терпению. Другой в академическом институте уже чем-то заведовал, называл себя не математиком, а кибернетом и увлеченно доказывал, что со временем любое качество можно будет выразить количественно, просчитать, и тогда прогресс пойдет вперед огромными шагами, а карьеризм, подхалимаж и даже подлость просто потеряют смысл: принимать решения будет машина, которая беспристрастна и низменные человеческие стремления сразу отметет, как, впрочем, и возвышенные. Третий мой товарищ много писал, причем все ярче и ярче, уже бурно печатался и жил тем, что в одном журнале его обругали, зато в другом обещали похвалить и что последнюю его книжку вот-вот переведут на немецкий язык. А четвертый полтора года как женился, бегал то в аптеку, то в молочную кухню, снимал комнату в пригороде и все искал, где бы подработать.