Но чтобы Вы поняли, до чего все это надоедает и даже удивляет, неужели же Лесков так наивен, qu’il me prends au serieux[459], тогда как люди близкие и ухом не ведут; чтобы Вы это поняли, тот Сашка, который Варе нравится, сгребал сено около моей дачи, и я бросил статью с половины и отдал ее потом читать Маше, а сам созерцаю Сашку и думаю о Вариной судьбе и отдавать ли ее в семью или нет… Это жизнь, это чувство. А чтобы литература в 53 года действовала на сердце, нужны условия иные, хоть сколько-нибудь возвышающие бодрость, а не такие паршивые, как мои. (…)

Публикуется по копии (ЦГАЛИ).

(…) Я бы согласился с охотой написать большую статью об Тургеневе и похвалюсь, что написал бы ее беспристрастно и всесторонне, потому что я в 50-х годах юношей был очень к нему близок, и как человек он мне нравился и нравился больше всех знаменитостей наших, гораздо больше, например, чем этот Ф. М. Достоевский, который лично ничего привлекательного, по-моему, в себе не имел. Но как писателя я Тургенева никак не могу высоко поставить и нахожу, что слава его вовсе не заслужена. (….)

Публикуется по автографу (ЦГАЛИ).

(…) О знакомых мало нового. Хитрово здесь с теткой гр. Толстою[460]. У нее у бедной неврит, лежит уже давно и пролежит еще. Жгут ей спину железом.

4-го, однако, у них чтение в пользу 2-х бедных семейств, читают: Фет, Чаев[461], И. С. Аксаков, князь Цертелев[462] и я. Я не хотел бы, но один protege[463] мой, нельзя.

Вижусь я почти только исключительно с Хитрово-Толстыми, Соловьевыми и Астафьевыми. К остальным не хочется. Несносны обычаи и зима. и не мои часы у них на все. Скоро выйдет книга «Прогресс и развитие» К. Леонтьева с огромным предисловием Астафьева. Получите немедля. Дома? Дома много нового. Лиза моя — все та же добрая, растрепанная и тоскующая Лиза. Но с Марьей Владимировной разрыв окончательный (даже и с участием о. Амвросия). Нет, мы вместе невозможны, и жить и видеться даже нам грех, пока совсем не станем друг другу чужими. Она до того утомила меня наконец, что я ее отъезду рад, как празднику. Но есть нечто другое, что грозит мне: замужество Вари по любви. Она ведь и по хозяйству не скоро заменима, не говоря уже о моем к ней пристрастии. Не мудрено, что я скоро останусь один со слабоумной, ничем не занятой и ноющей целый день Лизой. Но… есть Бог, и потому делать нечего, а верить, что Он пошлет мне мужество, — надо. (…)

Публикуется по автографу (ГБЛ).

(…) Я же 4-ю неделю не выезжаю, не одеваюсь и едва хожу. У меня хроническое медленное воспаление толстых кишек.

Лечат, но я плохо верю в выздоровление и понемногу приготовляюсь в «дальний путь». Настроение духа, слава Богу, хорошее и самое подходящее к обстоятельству.

Твой Константин Леонтьев.

N. В. Что ты пишешь о сестре…

Разве не знаешь, что наконец-то, по милости Божией, эта тяжкая цепь нашей старой дружбы порвалась, должно быть, совсем? Она уехала. Переписки нет; помину нет, все письма за 15 и более лет сожжены. Она даже портрет мой (хороший) не пожелала взять.

Я очень рад и теперь только понял и то, сколько греха, тягости и вреда всякого рода принесла нам эта наша неестественная сердечная долгая связь! Да! И за два дня, быть может, до конца жизни у человека может спасть с глаз завеса, и ошибка целой жизни вдруг станет понятна.

Прощай. Наташу целую от души и очень жалею, что она не может ходить за мною и хозяйничать у меня.

К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

(Телеграмма)

Письмо получил. Жалею. Постараюсь, хотя в пятницу обвенчал Варю с Александром, истратив семьсот рублей.

Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

Владимир Владимирович, ты уж не заложил ли или не проиграл ли в карты Варин бурнус? От твоего беспутства можно и гадости всякой ждать.

Он ей нужен, а я новый покупать не могу. Хотел тебе дослать рубль на почтовые расходы, но здесь почта на вашу станцию денег не принимает.

Хорошо ты благодаришь меня за мои заботы о Наталье Терентьевне. Ну, да и ей еще больше удивляюсь. Все-таки она потверже тебя. Отчего хоть она не достанет где-нибудь 50 коп(еек) сер(ебром) на пересылку? Я ее так просил!

Какая ты, братец мой, все-таки скотина!

Послушай, если на этой неделе бурнуса я не получу, то даю тебе слово, что заставлю Александра написать жалобу начальнику станции, чтобы он вытребовал женин бурнус.

Дурак!

К. Леонтьев.

Публикуется по автографу (ГЛМ).

(…) Катков боится именно того, чего мы с Филипповым желаем, — чрезмерного в будущем усиления вселенской патриархии в случае присоединения Царьграда и неизбежной нужды сосредоточить церковное управление православия; Катков опасается того, чего нужно желать, то есть оппозиции церкви русскому государству; эта возможность оппозиции, эта сила и свобода церкви и есть единственная годная для России и для всего православного Востока конституция; Катков этого не желает, и в этом он просто глуп… Ибо только церковь, сильная и смелая, так сказать, в лице своего духовенства может в будущем в иные минуты спасать самую государственную власть от каких-нибудь анафемских новых либеральностей… (…)

Я советуюсь с Филипповым насчет моей книги «Новые христиане» (Вы знаете ее — обличение в недостаточном христианстве Достоевского и графа Толстого). Он одобряет, — издаю… Со всех сторон нападки… Лесков пишет в либеральных «Новостях» 4 больших статьи, очень острых, хотя и не совсем добросовестных в деле изложения моих взглядов; зовет меня инквизитором, говорит, что я хочу, чтобы профессоров «секли» (я этого не говорил, но не скрою от Вас, что я против этого, не шутя, ничего не имею: не в ж… (извините) профессорской сосредоточено все достоинство человеческое)… Выражается далее, что я поднял на двух великих писателей наших «неумелые руки» и т. д. Другой критик (обыкновенный славянофил), более благоприятный, обвиняет меня только в том, что я неточно выразил и не понял идеи «всеобъемлющей любви»… (Ну-ка поймите Вы эту фразу.) Третий (молодой священник) пишет, Что меня, видимо, раздражает слава Достоевского… Один только Владимир Соловьев написал в «Руси» Аксакова возражение, с которым можно не соглашаться, но в котором нет никакой пошлости…

Я, видно, так перед Богом грешен, что, когда касается до моих дел, то деятельные люди не находят времени, искренние друзья становятся равнодушными, благородные люди действуют предательски, смелые чего-то робеют… Разве это не от Бога?.. Я уже и доведен почти до полного равнодушия… Я, впрочем, еще лет 5–6 тому назад молил усердно Бога, чтобы Он мне это равнодушие послал… И оно пришло. Прежде (в Варшаве и раньше) не дождусь, бывало, свободной минуты и томлюсь, чтобы сесть писать; теперь времени свободного бездна, но я рад и цензурной работе, и всему, что наполняет эту пустоту, только бы не писать, не сочинять… Конечно, я беспрестанно читаю духовное, беспрестанно думаю о загробной жизни; молюсь мыслию и по книгам… Но это беспрестанно — сравнительное только противу прежнего!.. Я нахожу, что я мало молюсь, мало читаю духовного, мало боюсь Бога, мало люблю Его… Писать — едва-едва могу на 100, на 150 рублей в полгода… Нужны в близком будущем деньги, знаю это, боюсь нужды. Отвращаюсь с омерзением от новых займов — берусь за перо… Напишу 1 страницу и бросаю…..Боже, — говорю я себе, — на что все это?» Мне скучно, меня это не занимает уже, спасения душе это не дает… Воображать себя полезным — гордость духовная… Люди другие не особенно, видно, нуждаются, когда успех всегда такой средний… Значит, ни удовольствия, ни спасения души, ни твердого и ясного сознания пользы, ни возбуждения извне от успеха, сообразного с прежними претензиями!.. А все, однако, или почти все, что я пророчу, сбывается мало-помалу — это Вы правду пишете… (…)