Впервые опубликовано в журнале: «Русское обозрение». 1896, ноябрь, С. 440.

Знаете, Губастов, чему сегодня годовщина? Моей свадьбе… 19 июля 1861 года. Через год — 25 лет, «серебряная свадьба»! Сегодня мы не вместе… Лиза ведь живет в Москве с Таксой Семеновной, а я здесь с молодежью. У меня ноги так пухнут и болят от ботинок и движения, что я уже скоро месяц как в Москву и на службу перестал ездить, и цензурой на дому занимаюсь. Лиза же предпочитает шляться целый день по Москве и сюда изредка ко мне является на день или на два… Эти дни она тоже не совсем здорова и не могла приехать… А у меня бессонница, и я решился прибавить Вам еще несколько строк.

Например, скажу Вам, что я сегодня, в этот день, в уединении от Москвы вспомнил очень многое и спросил себя еще раз: «Каюсь ли или каялся ли хоть раз когда-нибудь, что я женился на ней?» И опять ответил себе, как отвечал и прежде, но еще с большим убеждением: «Нет!» Вопрос этот потому приходит на ум, что видишь и чувствуешь, как немногие могут это понять. И я уверен, что большинство знающих меня людей считают этот поступок ошибкой. Вы понимаете, что я теперь говорю не о духовном покаянии религиозного человека в грехе на основании известных определений положительной религии, а о раскаянии житейском, так сказать, практическом. Где-то мы с ней будем через год? Она еще очень сильна, а я уже очень плох, мой друг!.. Помните Ваше обещание — приехать, когда я буду умирать? Конечно, если не внезапною смертию…

Ну, что же Вам еще сказать? Прошусь на месяц в отпуск в Оптину; пожалуй, до сентября не отпустят: другие цензора прежде отпросились, рук мало.

У Вари на днях умер мальчик, она не особенно горюет… Он все хворал, все без умолку три месяца кричал, и она с ним ни спать, ни работать, ни гулять не могла… Замучилась. Она не горюет, а я, разумеется, и подавно! Теперь, слава Богу, без него все останется по-старому… а то через этот детский крик нужно было или оставлять ее на зиму в деревне, а Сашу одного брать в Москву, или искать другую квартиру, рублей на 150–200 дороже… а это для меня теперь беда: кроме лишней этой суммы я ведь искать-то, собственно, и ездить туда тоже не могу сам при больных ногах, а другие около меня не умеют. Теперь, слава Богу, все, вероятно, останется по-старому. Боюсь только, что мне придется наконец с бедной Лизой прибегнуть к тому крайнему средству, к которому я так упорно вот уже 5 лет не хотел прибегать, то есть запереть ее хоть на два месяца в лечебницу! Она ничуть не буянит и вообще очень смирна и безвредна, но неопрятность ее стала все возрастать, и мы с Александром и Варей втроем не можем за ней усмотреть. У нее опять стали заводиться вши (не моется, не чешется, волосы густые!) в ужасном количестве и до того, что на голове раны, на шее сыпь и т. п. Уже 3-й раз за это лето и все сильнее. Убегает на рассвете из дома, чтобы Александр не мог бы вымыть и вычесать ее. Другие же и не подступайся. Я почти калека теперь, а скажешь: «Лиза, образумься!», она в ответ: «Если нехороша — разведись! Я очень рада! Напиши Никодиму в Иерусалим, он нас разведет. Я себе кусок хлеба найду. Я еще молодого мужа найду. Разве я старая? У меня старшая сестра есть. Ты, несчастная твоя голова, со мной много не рассуждай. Знаешь, я гречанка!». Ну, засмеешься, и все тут. Что с ней делать! Но горе в том, что эта гадость может обратиться как бы в болезнь и болезнь ужасную. Поэтому придется, кажется, скрепя сердце, решиться на ту крайнюю меру. Во-первых, там справятся и пресекут хоть на время дурные эти привычки, а потом, вероятно, надолго останется страх заключения; она ведь привыкла к движению из дома в дом и к большой свободе, ее ведь и незнакомые мне люди очень ласково принимают, угощают и любят как-то, как какую-нибудь «блаженную» или «Божьего человека». Но она не понимает, что все эти доброжелатели от нее отступятся, испугаются вшей, если это не прекратится. Она и на всех нас, вообразите, было поселила их, но мы-то, конечно, сейчас же избавились. А у нее не проходят, и я боюсь, чтобы она опять бы не пришла в то положение, в котором ее привезли 5 лет тому назад из Крыма — всю в ранах и струпьях от этой же самой причины. Делать нечего.

Поручил одному агенту своему разузнать скорее все, что нужно, и сегодня Саша по этому делу поехал в Москву. Жалко, а надо испытать. Куда же нам дома и при моих занятиях и при моей вынужденной болезнью теперешней неподвижности с нею успешно бороться! Встала рано и убежала из дома, чтобы не чесали!

Вам, мой добрый Константин Аркадьевич, со стороны все это, пожалуй, покажется «ужасным»! Ну, а долгое пребывание в мире религиозных чувств и мыслей приучает постепенно к совершенно иному освещению жизни… «Блажен человек, его же аще накажеше, Господи, и от Закона Твоего научиши его!» Счастлив человек, которого ты, наказывая, учишь! Вот мировоззрение, о котором Вы, я думаю, в нынешней Вене мало слышите. А во времена Марии-Терезии[464] ведь многим и там это не показалось бы «фразой» церковной, а было бы понятно как выражение чувств живых и испытанных. Вот и я, когда вижу пред собою эту теперь уже старую, неопрятную и растрепанную седую женщину, которая рвет и марает одежды свои, и когда вспомню, глядя на нее, Лизу прежнюю и дикую, семнадцатилетнюю в Крыму, во время войны, и потом, когда женой уже моей, такая она была добрая, доверчивая чуть не до святости, и свежая, и веселая, и как она покорить сумела феодальное сердце моей матери, тогда еще довольно бодрой и крутой. И как эта самая ужасно брезгливая и гордая мать с удовольствием входила всегда в ее комнату, и как у нее в спальне всегда пахло, как у светской женщины… И если она еще и теперь возьмет гитару и пропоет одну из старых-престарых песенок своих… Ну, Константин Аркадьевич, как Вы думаете, что я чувствую? Одно и то же всякий раз: блажен человек, которого Ты, Господи, наказываешь… Где ж бы мне при прежнем моем образе мыслей это все перенести, а теперь — ничего. Как будто так и надо… И со вшами возиться, и прежние духи и цветы вспоминать. Вы ее ведь настоящей-то Лизой и не знали. Что она была за милая! (…)

Впервые опубликовано в журнале «Русское обозрение». 1896, ноябрь, с. 451–454.

(…) Постарайся также до 13 августа не писать ни слова ни мне, ни Таисе, потому что какая же это будет услуга и какое успокоение, если ты утроишь мои заботы перепиской, то требованием денег, то объяснений, то счеты и расчеты? Уж и это тоже большой для меня труд. Теперь очень дорого время. Я, впрочем, скоро велю и Таисе, и Саше твои письма до 15 — го разрывать, не читая, и мне ничего не говорить. (…)

Публикуется по автографу (ГЛМ).

142. Г.И. ЗАМАРАЕВУ. 29 сентября 1885 г., Москва[465]

Григорий Иванович!

Появление хорошей (наконец) шубы (присланной г-жою Дубовицкой[466]), возбудило всеобщее ликование в моем доме. Всем моим (гораздо еще больше, чем мне самому) надоело видеть меня подобным Акакию Акакиевичу в «капоте». Под влиянием этого возбужденного настроения «среды» и во мне зазвучали какие-то давно умолкнувшие струны. Хочу заказать боярку, полуподдевку и купить новые перчатки взамен тех замшевых, которые я уже 2 года все ношу и ношу. И даже при виде этой шубы мне захотелось вдруг, чтобы меня произвели поскорей в действительные статские советники! Теперь — идет. На следующей неделе напишу через Вас письмо Федору Николаевичу Бергу, чтобы выдал Вам из редакции «Нивы» 25 рублей… За ним еще есть довольно, должно быть.

Ваш К. Леонтьев.

Только все еще стыжусь надеть. Все, мне кажется, закричат: Леонтьева новая шуба! А! А! (…)

Публикуется по автографу (ИРЛИ).

(…) Некто Григорий Иванович Замараев продал мне очень хорошую шубу и недорого, в рассрочку. Я завещаю ее тебе, если положишь вскоре доброе начало и будешь ежегодно говеть. Ты вот пишешь: «Ваша книга, культура и т. д.», а не будет никакой русской культуры, если даже и такие люди (которые приступают к делам помолясь) будут откладывать говение по разным глупейшим причинам, из которых многие ты мне объяснил, и все никуда не годные. Даже и ни к селу ни к городу приведенный пример моей поездки на Афон. Ты веруешь и даже молишься, но не говеешь по своей глупости и молодости; я же, напротив того, до 70-го года плохо верил и не молился, но говел, состоя в Турции на службе. Афон нужен был мне для внутреннего обращения. А ты и так обращен, поэтому хотя вообще мысль ехать в Оптину — мысль христианская и светлая, но когда христианину ни с того ни с сего думается, что ему до поездки в Оптину говеть невозможно, то это, пожалуй, что от дьявола, чтобы только отклонить человека всячески, даже и подобием какой-то веры, от душеспасительного дела! Сказано: «Ныне Израилю!» Понял? (…)