«12 декабря. Всю ночь – в полусне прямое говорение [слухов. галлюц.] с воображениями [псевдогаллюц. зрения], добывание моего говоренья во сне [насильственная иннервация центрального аппарата речи, не будучи подавляема полуспящим больным, в самом деле заставляет действовать голосовой аппарат: Пер…, по свидетельству его соседей по койкам, нередко действительно говорит во сне]. Разбужен около 3-х часов ночи; после того, – продолжение приставаний, совместно с говореньем [разного рода псевдогаллюц., вместе с галлюц. слуха]. Из столярной особенным током вызвано внутреннее слышание [псевдогаллюц. слуха], отчего другой токист (находящийся подо мной, в нижнем этаже) пугается и потом, когда третий токист присоединяет к сему мышление убийства и драки [насильственное мышление], раздражается на последнего, после чего между ними начинается взаимная руготня: «идиот!»… «мужик!»… [слуховые галлюцинации]. За сим последовали обращенные ко мне дерзости, похабщины, при безостановочном говорении [галлюц.] из-за ограды больницы и пр. добавления к сему такого же содержания фраз от токиста и токистки из того флигеля, где живет эконом, с поползновением смешить перефразированием раньше случившегося и комическим представлением событий («выиграл сигару»). Утром – подговоры мне матерщины. Во время чая – взаимное передразнивание токистами друг друга (ревность из-за ходивших сюда некоторое время швей) [за швей больной принял слушательниц с женских медицинских курсов, которые иногда приходили посмотреть на больных]. До обеда – шуточки и остроты [частью – просто насильственное мышление, частью псевдогаллюц. слуха] того токиста, который убежден, что приносит мне пользу деланием веселого настроения. Во время обеда – вонь испражнений (это производит идиот, помещенный в столярной, он нюхает в это время испражнения из бутылки или из бумажки) [галлюц. обоняния] и мышление о сем [навязчивые представления]. Во время занятий немецким языком – с улицы подговоры, подшучивание [слух. галлюц.], сбивание, за что токиста наверху – раздражение, а токистки из флигеля эконома – помогание… Далее, они стали действовать чувствами (заискивания их и надежды, что упражнения их надо мной скоро вознаградятся), потом – взаимная их ругня, за которой я мысленно принужден был следить [слухов. псевдогаллюц.]. Вечером, когда я писал записку брату, с просьбой сделать для меня некоторые покупки, токист в верхнем отделении настаивал на табаке Лаферм, а токистка из флигеля – на сигарах и словаре Рейфа [галлюц. слуха]; от сего нервный идиотик внизу млеет от предвидения какой-то их удачи. При моем занесении сего в тетрадку другой идиот оттуда же шепчет шутовским тоном: «вот тебе и словарь Рейфа!» [слух. галлюц.]. Затем, когда я принялся читать учебник французского языка Марго, начались подговоры [галлюц. слуха] в чтении (по имеющемуся у них Марго?), перешедшие в задорные приставания ко мне с задорным мышлением [слух. псевдогаллюц.], что «хотя пользы мне (в смысле лечения меня) от них нет, однако они все-таки будут продолжать…» Когда я лег спать, устраивали мне сладострастное мышление, причем производили перед моими глазами воображение [псевдогаллюц. зрения] женских половых органов».

Прежде чем обсуждать дело дальше, я позволю себе представить читателям еще двоих из моих больных, именно тех, которые, по особым обстоятельствам, были для меня особенно полезными при моем изучении галлюцинаторных и псевдогаллюцинаторных явлений; это покажет те приемы, которыми я пользовался при собирании относящегося сюда клинического материала и вместе с тем даст ручательство за подлинность и точность тех наблюдений, которые будут при дальнейшем изложении приводиться по мере надобности.

Николай Лашков, 24 лет, уездный врач, только что кончивший курс и поступивший на службу, психически заболел в сентябре 1881 г. Будучи прислан в Петербург для лечения, помещен в нашу больницу 9 декабря 1881. Сильное наследственное расположение к душевным страданиям, упадок питания, анемия. Ближайшая причина болезни – неприятности по службе и чрезмерное утомление от непосильной работы (при одновременном исполнении обязанностей и уездного, и земского врача). Первые три месяца в нашей больнице больной являлся меланхоликом: находился большей частью в депрессивном настроении духа, двигался неохотно и крайне медленно, почти не отвечал на вопросы или же выражался весьма коротко и уклончиво, в галлюцинациях не признавался, делал покушения на самоубийство, несколько раз пытался убежать из больницы. Затем и по внешней стороне болезнь приняла характер paranoia hallucinatoria (subacutae); больной стал высказывать отдельные идеи бреда преследования, отношение больного к окружающему его стало делаться агрессивным; хотя Лашков продолжал стараться не обнаруживать того, что внутренне им было переживаемо, тем не менее в это время для врачей больницы сделалось уже несомненным, что он страдает галлюцинациями слуха. В таком состоянии больной был переведен в отделение беспокойных, которое заведывалось тогда мною. Некоторые из моих коллег в это время уже начинали терять надежду на его выздоровление, полагая, что меланхолия переходит в неизлечимую вторичную форму. Я предпринял систематическое лечение опием в дозах, сперва постепенно увеличиваемых, а потом постепенно уменьшаемых. Уже через неделю такого лечения началось постепенное улучшение; в особенности было изумительно влияние опия на быстрое ослабление галлюцинаций. К концу июня 1882 года Лашков был уже почти здоров. Тогда я принялся подробно расспрашивать выздоравливающего и по истории болезни убедился, что данный случай принадлежал не к меланхолии, а к галлюцинаторному первично-бредовому психозу в подострой форме [первичное расстройство в сфере представления, в начале – лишь одни навязчивые представления и отдельные, малоустойчивые ложные идеи самостоятельного (первичного) происхождения, уже через 1—2 недели от начала болезни присоединились галлюцинации слуха, сперва интеркуррентные, потом сделавшиеся постоянными; далее – вторичное развитие ложных идей и выработка сложного, постепенно систематизируемого бреда, в тесной зависимости от галлюцинаций слуха; наконец, непрерывное галлюцинирование слухом, осязанием и общим чувством]. Под влиянием опия сначала исчезли, весьма быстро, галлюцинации осязания и общего чувства; затем начали ослабевать и слуховые галлюцинации, и больной стал постепенно поправляться. В августе Лашков выписался из больницы уже довольно окрепшим и отправился на место службы, блистательно доказав мне свою способность к умственной работе и вполне объективное отношение к перенесенной болезни.

Выздоровевший Лашков оказался интеллигентным, довольно наблюдательным и очень любознательным субъектом. Из благодарности за свое исцеление он готов был взять на себя всякий труд, лишь бы доставить мне удовольствие. При таких условиях с моей стороны было бы непростительным, если бы я не извлек из Лашкова всего того, что он в состоянии был мне дать относительно выяснения подробностей своей болезни вообще и некоторых из ее симптомов в частности. И вот тогда начались между нами частые и продолжительные беседы. Галлюцинаторные и псевдогаллюцинаторные явления (их оказалась громадная масса, ибо болезнь значительнейшей своей частью именно из этих явлений и состояла) в воспоминании Лашкова были в это время очень живы; слуховые галлюцинации Лашкова при начале наших занятий еще не успели вполне прекратиться и последний след их исчез лишь месяцем позже. После того, как я уже многое сам записал по устным рассказам Лашкова, последний сам предложил мне, что он напишет для меня полную историю своей болезни и подробно и возможно точно изобразит свои галлюцинации так, как они были в действительности, причем постарается не примешивать в описание своих теоретических соображений (с психиатрией Лашков был знаком только по кратким лекциям своего профессора). Я дал ему подробную инструкцию, указал, какие пункты требуют особенно внимательного выяснения, и поставил ему на бумаге целый ряд вопросов, на которые он должен был постараться дать мне возможно точные ответы. Лашков горячо принялся за работу и полтора месяца неустанно писал свои воспоминания. В четырех толстых тетрадях вместились только первые две трети течения болезни, когда до выхода Дашкова из больницы оставалось лишь две недели. Тогда, для сокращения дела, мы поступили так: Лашков сделал на бумаге перечень отдельных фактов за остальную треть течения болезни, разделив их, по собственной инициативе, на следующие классы: «зрительные галлюцинации»; «экспрессивно-пластические представления» (так мой пациент назвал явления, мною теперь описываемые под названием псевдогаллюцинаций зрения); «слуховые галлюцинации» (их отмечено всего больше); «ложные ощущения» (в этой рубрике записаны галлюцинации кожного и мышечного чувства, а также галлюцинации общего чувства); последний класс – «бред» (ложные идеи и насильственные представления). По этому списку я в продолжение нескольких долгих бесед получил от Дашкова подробные устные описания и при этом снова останавливался на тех пунктах, выяснение которых меня занимало по преимуществу. Эти беседы, вместе с тетрадями записок Дашкова, доставили мне ценный казуистический материал, из которого я буду приводить отдельными примерами то, что мне понадобится для иллюстрирования моего изложения.