— Я возвращусь к тебе, мой Аменопис!.. Мрак смерти окутает тебя, и когда вновь душа твоя возвратится к земному бытию, ты увидишь меня еще более прекрасною, чем видел раньше!..

Холодное дуновение коснулось уст моих, и все вокруг меня снова погрузилось в тишину и безмолвие.

Светильник возжегся и смутно озарил своды и стены. Ненху-Ра стоял около меня, и я чувствовал, что снова стал тем же Аменописом, каким был до появления дивных видений, вызванных таинственной силой умудренного недоступными знаниями верховного жреца.

Он глядел на меня с кроткой полуулыбкой, слегка подернувшей его сухие старческие губы.

— Что скажешь ты, Аменопис? — проговорил он. — Не согласишься ли ты с тем, что наша наука — не пустой звук, и что она способна была дать утешение твоему страждущему сердцу?.. Вспомни: твоя душа витала в незримой обители... Что скажешь ты, Аменопис?..

Что мог сказать я?.. Мое тело ослабело, и усталость смежала мои веки. Действительно, правду вещало мне — мнил я — предвещание Ненху-Ра.

Так объяснил я тогда, вместе с мудрым Ненху-Ра, предсказание судьбы и бывшим со мной видением объяснил его исполнение.

О, как ошибались оба мы — и мудрый Ненху-Ра и непросвещенный светом знания юный и полный жизни Аменопис!..

Иное исполнение суждено было дивному предсказанию... И оно исполнилось, исполнилось как и все, предначертанное человеку велениями неисповедимых судеб!..

— Что могу сказать я, отец мой? — ответствовал я старцу. — Я знаю теперь, что жива ее душа...

— И что она вновь явится в телесном образе, как обещала тебе, ибо духи не лгут! — добавил Ненху-Ра. — Но ты устал, сын мой, и отдых нужен твоим силам. Когда живи-тельный сон подкрепит тебя, я приду к тебе, и ты увидишь далекую будущность, предстоящую тебе, доныне сокрытую даже и от моих взоров. Следуй за мной, Аменопис!..

Я пошел за Ненху-Ра, едва двигаясь от усталости и всем телом ощущая потребность отдыха.

Ненху-Ра провел меня скрытыми переходами в каменную катакомбу, предназначенную, вероятно, для того, чтобы со временем служить усыпальницей кому-либо из жрецов, ибо посреди нее высился изваянный из гранита саркофаг.

Так показалось тогда с первого взгляда мне, Аменопису, и слова Ненху-Ра подтвердили мою догадку.

— Здесь никто не потревожит тебя, Аменопис, — сказал жрец, — это место предназначено для того, чтобы надолго, если не навсегда, сокрыть мое тело, после того как дух мой отлетит от него... Спи покойно, сын мой; я возвещу тебе час, когда надлежит тебе восстать и сделаться свидетелем новых дивных видений, в которых начертается предстоящая тебе судьба!..

И Ненху-Ра удалился.

Я бросился на каменное ложе, и крепкий сон сковал мне вежды.

О, если б мог я знать, чем послужит для меня эта гробница, если бы я мог предполагать, что она надолго сделается нерасторгаемой тюрьмой моего тела и местом мучения для моего духа!..

Но и ближайшее будущее часто скрыто от глаз человека... И Аменопис сладким сном забылся на ложе, которое должно было послужить в скором времени гробницей для верховного жреца, могущественного Ненху-Ра.

Захлопнулась каменная глыба, служившая дверью, скрылся мерцавший светоч, и все погрузилось в тишину и безмолвие...

Глава VII.

Я спал тяжелым, странным сном... Как будто меня поглотила глубокая бездна, и тьма охватила меня... Я погружаюсь, лечу, несусь со сказочной быстротой, а тьма захватывает меня и давит железными объятиями... Я задыхаюсь; грудь моя судорожно поднимается; я хочу крикнуть и не могу...

Страх, подобный чудовищному кошмару, охватывает меня; тьма нависает, черным покровом надвигается на меня, — и вдруг, с последним содроганием, я чувствую, как душа моя отделяется от тела... Она снова, как тогда, в видениях, вызванных Ненху-Ра, парит в мертвом холодном мраке, но парит уже свободно, не связанная с телом...

Холодная тьма окружает ее...

И вдруг тьма осветилась... Яркий, до боли в глазах яркий солнечный свет... Горячие лучи так и пронизывают воздух; но они не согревают меня, не доходят до меня...

Развертывается голая, пустынная равнина, кое-где перерезанная песчаными холмами...

Ветер не колыхнет стеблей пересохшей, местами поднимающейся травы, и знойный покров навис над пустыней.

Я — или мой дух — взирал на эту картину, напоминавшую что-то знакомое...

Но вот спокойная гладь горизонта замутилась клубами пыли... С юга двигалась стройная рать, блистая вооружением, сверкая копьями!..

Я с удивлением взирал на эту рать: ее вооружение было не похоже на когда-либо виденное мною, ибо воины были закованы с головы до ног в железные доспехи...

Стройно, в порядке двигалась рать, и тучи песка, подобно дыму, окутывали ее со всех сторон...

Но вот и от востока задымилась пустыня, и оттуда сверкнуло оружие: навстречу первой двигалась другая рать, и ее доспехи, ее вооружение были более знакомы египтянину.

Ближе и ближе сходились клубы пыли, — одна на другую двигались враждебные стороны и, подобно урагану, сошлись на пустынной равнине...

Все смешалось в диком хаосе сечи, но ни один звук не нарушал безмолвия; падали люди и кони, отряды воинов переносились с места на место, песок вздымался тучами и красным светом окрашивал солнечные лучи...

Восточная рать уступала: местами воины в сверкающих доспехах уже прорывали ряды прикрытых кольчугами воинов и вносили в их среду смерть и опустошение...

Два витязя выделялись из всех: ярко горели их брони, высоко вздымались окровавленные мечи и их разъяренные, покрытые потом и пеной кони победно носили их из конца в конец...

Моя душа как бы приковалась к этим воинам и с трепетом следила за ними...

Дрогнула восточная рать и побежала...

О, что это было за дикое, беспорядочное бегство!.. Какое страшное преследование!..

Всюду, по всей равнине рассеялись бегущие и везде настигали их и поражали закованные в блестящие панцири воины!..

Солнце уже близилось к закату, равнина темнела, но два воина, к которым прикована была моя душа, виднелись далеко впереди, преследуя бегущих, и по-прежнему неутомимо разили их победные мечи...

Как вдруг, в мгновение ока, высокий витязь с львиной шкурой на плечах поверх панциря, с медным сияющим щи-том, внезапно обернулся и ударом палицы поразил одного из витязей... Неустрашимый воин зашатался и пал из седла на землю... Пал и поразивший его от удара меча другого воина, тотчас склонившегося к своему товарищу.

Прошла секунда, — и вот я, или дух мой, Аменописа, узрел нечто дивное: железная броня, прикрывавшая лица

обоих витязей — лежавшего и склонившегося над ним, поднялась и открыла лица Аменописа и ее, Ревекки!..

Лежавший был я, Аменопис... Склонившийся витязь она — Ревекка!..

Лицо лежащего витязя было смертельно бледно, и глаза закрыты... Тщетно усиливался его товарищ вдохнуть в него жизнь, тщетно устремлял на него полные тоски и мольбы взоры!..

Недвижимо лежал мой двойник... Но тут сзади склонённой к нему фигуры витязя-женщины, паря над землей, освещенной лучами солнца сверху, и окутанный поднимав-шейся от земли мглою, явился в дивном видении близкий и дорогой Аменопису образ: она, в железе и стали, склонилась над умирающим, и она же, она, но такою, какой знал ее Аменопис, парила в видении!..

И лицо умиравшего витязя вспыхнуло румянцем жизни... Взор его открылся... Но в то же время картина задернулась и покрылась мраком...

Я ощутил присутствие моего тела и уже как-то странно, но сознавал, что сплю, сплю глубоким сном...

И во время этого сна я пытаюсь объяснить себе дивные видения, представшие моему оторванному от тела духу, пытаюсь и не могу: сон сковывает меня, ум отказывается мыслить, и власть над собой отнимается.

Я чувствую, как холодный липкий пот покрывает мой лоб, грудь тяжело вздымается, я хочу проснуться — и не могу...

Меня тянет куда-то далеко, в непроглядную тьму, и я ухожу в нее, влекомый неведомою силой. И вдруг тьма осветилась... Из ее глубины доходит до меня слабое сиянье... Ко мне идет — нет, плывет, несется женская фигура с распущенными черными волосами, с закрытыми глазами...