Я узнаю ее: то она, в непостижимых видениях дивным образом являющаяся мне...

Но вид ее поражает, пугает мою душу: мертвенная бледность покрывает черты ее лица, и страшен вид ее полузакрытых, недвижимых глаз...

— О свет души моей!.. — пытаюсь я воскликнуть, — зачем так страшно, так загадочно вперяется в меня твой взор?..

И видение ответствует мне: оно проносится надо мной, и до слуха моего доносится невыразимо-гармоничный голос:

— Аменопис!.. Время настало!.. Вставай!..

— Аменопис!.. Восстань!.. — снова раздается голос, но уже не ее.

Я открываю отяжелевшие веки, но все еще не могу дать себе отчета — где кончается сон и где начинается действительность... Светоч слабым светом озаряет усыпальницу и падает на лицо стоящего надо мною Ненху-Ра...

Но что это за лицо!.. Я узнаю его, но как страшно, непостижимо оно изменилось!.. Блестящие глаза ушли далеко вглубь, черты обострились, и, вместо спокойной величавости, ужас, смертный ужас напечатлелся на лице верховного жреца жизнедавца Атона!..

Я поднялся с ложа и, наполовину не давая еще себе отчета, где сон, где действительность, в крайнем сожалении взирал на Ненху-Ра.

— О Аменопис! — вскричал верховный жрец, — я видел ее, видел и чувствую!..

Ужас звучал в голосе старца, — тот же ужас, который был напечатлен и на каждой черте его лица.

— Кого видел ты, отец мой? — едва мог я произнести от изумления.

— Смерть!..

Ненху-Ра опустился на край каменного саркофага и закрыл лицо руками, как бы стараясь укрыться от грозного, невидимого мне призрака.

Мгновенный ужас, обуявший Ненху-Ра, сообщился и мне: в полутрепетном свете могильного склепа, в переливах огненного языка, вздымавшегося из чаши светильника, в полутемном пространстве мне чудился тот же страшный, неведомый призрак, и казалось, что его образ, почти вещественный, окутанный в белые, широкие покровы, подобно трупу, предназначенному для бальзамирования, восстает и близится к нам, заставляя содрогаться тело и холодом наполняя душу...

А Ненху-Ра, с закрытым лицом, все недвижимо сидел на краю приготовленного для его тела саркофага... Я видел, как пот смачивал пряди седых волос, стиснутых между скрюченными пальцами, как ниже и ниже клонилась его голова, бессильно падая на хладевшие руки...

А тот, в белых погребальных одеждах, в образе человека, но с прикрытым белым же покрывалом лицом, надвигался на нас все ближе и ближе...

Я схватил Ненху-Ра за плечо...

Ощущение человеческого тела, присутствие живого человека возвратило мне самообладание: я видел теперь перед собой только пораженного ужасом старика, и таинственный призрак в белых одеждах уже не пугал моего воображения.

Видимо, и Ненху-Ра немного пришел в себя от моего прикосновения.

Он поднял голову и устремил на меня мутный взгляд.

— Отец мой, — проговорил я, — здесь душно, выйдем на свежий воздух!..

—Выйдем!.. — со стоном скорее прошептал, чем сказал Ненху-Ра, — мы никогда не выйдем отсюда...

— Ненху-Ра потерял рассудок! — такова была моя первая догадка.

Но нет, в омраченном взоре, устремленном на меня, светилась живая мысль. Только ужас омрачал этот взор и не позволял могучему уму прийти в себя.

Но воля мало-помалу возвращалась к Ненху-Ра, и взор его прояснялся.

— Аменопис, — тихим голосом произнес он, — не там, не тогда, а теперь должен исполниться твой чудный жребий... Вспомни, что сулила тебе твоя звезда: в ней жизнь и смерть, дивным образом соединенные вместе... Но жизнь в ней сильнее смерти, и из объятий мрачного призрака ты выйдешь более сильным и более жизненным, чем теперь... Но я не завидую тебе, Аменопис!..

Ненху-Ра снова опустил голову на руки, а я почувствовал, как холодный трепет прошел чрез все существо мое: Ненху-Ра говорил не только о себе, но и обо мне!.. Его видение, смерть, являвшаяся ему, и ко мне протягивала свои объятия!..

Еще немного времени тому назад дух мой стремился в незримую обитель, где витал неземной образ ее, манивший меня к себе!..

И как жаждал я перенестись в эту новую сферу!.. Но вот — час настал, и смущение, и страх, и трепет объемлют меня!..

— Что говоришь ты, отец мой? — воскликнул я, — почему не хочешь ты последовать моему совету и выйти отсюда?..

— Увы, Аменопис! — отвечал Ненху-Ра, поднимаясь с места и жестом руки указывая мне на каменную стену, — как хочешь ты выйти отсюда?..

Я посмотрел по направлению, указанному Ненху-Ра, и смутно припомнил, что здесь должна была находиться дверь, через которую мы проникли в усыпальницу.

Но теперь взгляду моему представлялась лишь сплошная массивная стена.

— Что случилось, отец мой? — с тревогой спросил я.

— Знаешь ли ты, Аменопис, — с грустью проговорил Ненху-Ра, — что по обычаю тела фараонов и верховных жрецов должны сохраняться в неприкосновенности, никем не тревожимые и не оскверняемые, дабы мог возвратиться в них вновь дух, оторванный от них тем, что мы называем смертью?

— Мне известно это, отец мой!

— Также должно быть тебе известно и то, что первой заботой фараона и верховного жреца должна быть забота о приготовлении себе скрытого и недоступного времени телохранилища. И я когда-то, в первые годы моего служения, предавался этой суетной заботе. В скрытых твердынях храма я тайно приготовил саркофаг, куда скрытно должно было быть положено мое тело после смерти... Тут же, рядом, находится и хранилище папирусов, к которым только я имел доступ... Ты, Аменопис, теперь находишься здесь, в саркофаге верховного жреца!..

— Я знал это, отец мой! — отвечал я, все еще не понимая, в чем дело.

— Но, Аменопис, нам обоим не суждено выйти отсюда!.. — вскричал Ненху-Ра. — Только одному человеку известно место, приготовленное мною для моего тела, и толь-ко ему одному известен способ, которым можно проникнуть сюда! Отсюда, изнутри, никак нельзя поднять каменную глыбу, служащую дверью и внезапно опустившуюся за мной!.. Мы погребены, сын мой, мы живые мертвецы!..

И Ненху-Ра снова простер руку к тому месту, где находилось входное отверстие, теперь наглухо закрытое каменной твердыней.

Теперь я понял, в чем дело. Но вначале страх не потряс моего юного сердца так, как отразился он в много претерпевшей душе великого Ненху-Ра.

— Ты говоришь, отец мой, — возразил я, — что есть человек, которому известен вход в приготовленный тобою склеп?

— О, сын мой, — с горькой улыбкой отвечал Ненху-Ра, — ко всему, что служит людям наслаждением в земном существовании, ко всему примешивается горечь отравы — ты знаешь меня, как верховного жреца, ты видишь почет, которым окружен я в глазах народа, ты уверен в том уважении, которое питают ко мне подчиненные мне жрецы!.. Но, сын мой, каждый из них считает себя достойным занять место верховного служителя Атона!.. И человек, которому известно место, предназначенное для упокоения моего тела, более всех рассчитывает заместить меня!.. Скажи же, сын мой, какая цель ему открыть место, где против моей воли — и, может быть, даже согласно его желанию, я скрылся навеки от мира?.. О, я знаю, как объяснит он мое исчезновение!.. Он скажет, что великий Ненху-Ра взят Атоном и вместе с собою взял своего излюбленного ученика!.. Нет, Аменопис, нам нет выхода отсюда!.. Да совершится воля Всесоздавшего!..

Замолчал Ненху-Ра и с грустью поник убеленной сединами головой, с покорностью принимая выпавший на его долю рок.

— Позволь, отец, — перебил я его, — прежде чем отчаяние вселится в наши сердца — попытаемся отстранить твердыню, отделяющую нас от мира!..

Вместе с этими словами я устремился к закрывавшей выход каменной глыбе, и живая надежда сразу завладела всем моим существом.

— Я молод! — воскликнул я, — я силен!.. Мужайся, Ненху-Ра!..

Первый раз, под влиянием обстоятельств и охватившего меня оживления, назвал я верховного жреца так непочтительно, одним именем, не присоединив к нему титула «отец», которым должно было величать каждого из жрецов, не говоря уже про верховного служителя Жизнедавца Атона.