Факел мой догорал, когда я прочел последние начертания папируса. Я поднялся и, приложив свиток к огню, зажег его.

Мне не придется перечитать его вторично — но это не пугало меня: я сразу запомнил все, что он содержал в себе...

С горящим папирусом в руках взошел я в усыпальницу Ненху-Ра. Тут я заметил к удивленно, что дышать становилось мне гораздо труднее: из книгохранилища, как предположил я, шел какой-либо потаенный ход наружу, и оттуда притекал свежий воздух.

Внимательно осмотрел я каждую полку, заваленную папирусами, и действительно нашел, что в каменных стенах просверлены были круглые отверстия, через которые врывались воздушные струи.

Я снова вернулся к Ненху-Ра. Лицо его и руки потемнели еще более. Склонившись к нему, я с тревогой старался обонять начавшееся разложение.

Но то было тщетно: я обонял лишь резкий запах специй, которыми заранее была уснащена внутренность саркофага.

Между тем, по моим расчетам, уже не одни сутки должны были пройти с того времени, как Ненху-Ра кончил свое земное существование.

Неужели труп его сохранится, подобно мумии?

Чем же объяснить подобное явление?

Суеверный ужас охватил меня: в бренное тело Ненху-Ра, по учению жрецов, должна некогда возвратиться его душа и найти в целости свое обиталище... Верховный жрец лишен бальзамирования, но какой-то дивной, таинствен-ной силой тело его сохранено от общего для всякого существа разложения!..

Так суеверно мыслил я, Аменопис, в то время и со страхом взирал на лицо мертвеца.

Но не специи ли, которыми умащена внутренность саркофага, временно предохраняют от гниения бренные останки Ненху-Ра?

Эта догадка ободрила меня, показавшись мне похожей на истину.

Кроме того, я ощущал, что воздух гробницы был жгуч и сух, и что в самой гробнице факел мой горел тускло и дымился, разгораясь, когда я переходил в книгохранилище.

Я знал, что в сухом воздухе пустыни, под дуновением горячего ветра, трупы и мясо животных также не под-даются гниению и засыхают, не портясь.

Эти предположения рассеяли вполне мой страх, и я решился погасить факел: мне ведь надлежало при свете его прочесть еще следующий свиток и сохранить в памяти

содержащееся в нем, прежде чем обратить его в пепел.

Погасивши огонь, я лег на каменный пол гробницы, ибо в узком пространстве книгохранилища мне нельзя было свободно протянуть моего тела.

Я старался заснуть, чтобы подкрепить мои силы и вновь восстать бодрым и крепким, хотя не телом, но духом.

Но сон не приходил. Временами лишь мое сознание мутилось и меня охватывало забытье, без грез и сновидений.

Как долго продолжалось каждое такое забытье?..

Я не знал, ибо, лежа с закрытыми глазами, тщетно старался придумать способ, которым мог бы измерять время.

Неужели же долгая, по земному понятно граничащая с бесконечностью жизнь, данная мне по воле Ненху-Ра, должна пройти в этом ужасном заточении?..

К чему она тогда мне?.. Не лучше ли самому перейти теперь же грань, которую все равно придется переходить в конце моего нескончаемо-длинного заключения?..

Невольно восставала передо мной эта безотрадная мысль, но я отгонял ее прочь, ибо надежда не угасла во мне, и мне казалось, что скоро настанет время, и каменная твердыня разделится, чтобы открыть мне путь к свободе!

Да, стены твердыни раздвигались, передо мной раскрывалась бесконечная даль, и я чувствовал себя свободным, как воздух, радостное чувство жизни охватывало меня, и мое сердце замирало в восторге... Меня ласкало своими лучами горячее, светлое солнце, лазурным сводом раскидывался надо мной уходивший в бесконечную высь голубой шатер небесной тверди, журчали прохладные, светлые водяные струи, и аромат наполнял воздух…

Но глаза мои раскрывались, и я видел мрак... Исчезали чудные видения, мое тело болело и ныло, я поднимался с своего каменного ложа, зажигал свиток папируса и шел к единственному товарищу моего заключения. Я садился против него и всматривался в лицо мертвеца.

Сколько времени проводил я таким образом?

Я не знал этого, ибо для меня не существовало ни дня, ни ночи, ни времен года, ни самого времени...

Папирус догорал, но с течением времени я приучился видеть и в темноте. Я видел лицо мертвеца, и чем больше смотрел на него, тем больше оно говорило мне...

Да, оно было живо, по крайней мере для меня, потому что оно многое рассказывало мне, как рассказывает историку длинную повесть далеких лет бездушный памятник или начертанная скрижаль...

Моя судьба, и сам я, Аменопис, я обращался в ничто, созерцая величие смерти. Не обо мне была моя мысль, но о человеке.

Его земная жизнь и сам он в своем земном существовании казался мне бесконечным ничтожеством... Но дивное, чудное и великое открывалось перед ним за пределами земного бытия!

И думал я, Аменопис, что если бы человек всей силой своей мысли сосредоточился на том будущем, которое предстоит его духу, то в ничто обратились бы все радости и огорчения его земной жизни...

Что она такое?

Ничтожество!

Так думал я, оторванный от жизни... Но пришло время — двери темницы растворились предо мной, и эта ничтожная жизнь захватила меня своей могучей волной!..

На пирах египтян выставлялось деревянное подобие мумии — да напоминает она пирующим о суетности всего земного. О, мудрый и вместе суетный обычай! Я столетия созерцал перед собой мертвеца и не устоял перед жизнью! Только смерть, сама смерть может напомнить человеку о смерти!..

Я вставал, отрывался от своего товарища и шел в книгохранилище. Я возжигал свиток и при его свете с жадностью читал письмена папирусов.

Я прочитывал страницы истории великого Египта, правдивые страницы, исписанные рукой верховных жрецов Ра, Амона, Атона.

О, как не похоже было прочитанное мною на ту историю, которой учили жрецы нас, воспитанников фараона! Какие мрачные, кровавые страницы приходилось мне перелистывать!

Народ — игрушка в руках жрецов! Фараоны — всесильные фараоны — рабы собственной власти! Не они царствовали, но их заставляли царствовать, оберегали их власть, чтобы править их именем!

И все — могущественная каста жрецов!

Я брал другой свиток. Там излагались обряды служения Озирису и Изиде и пояснялся их символический смысл. Я пробегал их, как нечто уже знакомое мне и мало интересное.

Но вот я напал на папирус, в котором изложено было учение великого Сакия Myни.

С каким упоением предавался я этому чтению! Не самое учение Сакия Муни восторгало меня, но то, что он говорил о человеке. Я не знаю времени, которое я употребил на чтение папирусов, излагавших мудрость индусского учителя: я брал свертки, разрывал их и зажигал, уже не читая. Хранилище оскудевало, мне грозила вечная тьма, но я уже не боялся ее — я жаждал блаженства нирваны!

Сама судьба заставляла меня отрешиться от всякой заботы о плоти. Чем дальше текло неизмеримое для меня время, тем меньше и меньше чувствовал я тягость этой плоти и самое ее присутствие. Мой дух как бы отделялся от тела, недвижимо покоившегося на каменном ложе.

Я отделялся от своего тела. Да, я видел его, как сброшенную с плеч одежду, которую я могу вновь надеть или не надеть.

Сходил ли я с ума?.. Так, может быть, объяснит мое состояние человеческая мудрость, так, вероятно, объяснил бы его и сам я впоследствии, когда миновалось время моего заключения и кончилась созерцательная жизнь моего духа.

Но это состояние повторялось в последующие времена моей жизни, всякий раз, когда я вновь умел последовать учению Сакия Муни.

Стоило мыслям моим принять другое направление и возвратиться к той жизни, которая текла за стенами моей темницы, как вид мертвеца, недвижимо лежавшего предо мной, снова возвращал меня к созерцанию, и меня охватывало невыразимое блаженство нирваны, блаженство свободного духа.

Так проходило мое существование. Долгие годы, десятилетия и столетия проносились, как бы минуя меня, ибо что такое наше, по человеческому измерению, время для духа, свободного от тела? Ничто!