Но вот и до моей темницы донеслись звуки извне, и жизнь коснулась меня своим дыханием.

Глава IX.

До той поры ничто и никогда не нарушало тишины, невозмутимой, мертвой тишины гробницы. Я привык к ней, но слух мой, изощрившийся до того, что порой мне казалось, будто я слышу полет пыли, поднимавшейся при моем прикосновении от свитков папируса, уловил шум извне, доносившийся из-за стен гранита.

Я сидел в это время, созерцая лицо Ненху-Ра.

Точно пораженный ударом молнии, вскочил я на ноги. Сердце мое забилось, горячая кровь хлынула к голове.

Я прислушался, весь дрожа и замирая. Шум доносился слышнее и слышнее, и, наконец, громовые крики тысячной толпы раздались под сводами моей темницы.

Звуки человеческих голосов! Сразу поразило меня сознание о неизмеримо громадном времени, проведенном мною в заточении.

Страстное желание жизни, той самой жизни, которую я так презирал еще всего несколько минут тому назад, вдруг потрясло меня.

Увидеть свет солнца, увидеть жизнь, насладиться дыханием, взирать в голубое небо, быть с людьми! О счастье! О несравнимое блаженство!..

Я бросился к каменной стене и приложил к ней ухо. Громкие возгласы народа, знакомые мне, опять донеслись до меня. И я в ответ испустил громкий, радостный клик, впервые за целые столетия!

Но звук моего голоса, хриплый, глухой, дикий и мало похожий на человеческий, поразил меня самого.

Я умолк было в ужасе, но лишь только замолк шум извне, как я в смертельном испуге, что я вновь останусь покинутый здесь, снова начал кричать и царапать ногтями гранитные стены.

Я охрип, вместо слов из груди моей вылетали уже только какие-то глухие, сдавленные звуки. Жажда, которой много лет я не испытывал уже, теперь томила меня, губы мои пересыхали, но я все кричал, кричал, посылал проклятия, изрыгал богохульства и, наконец, в совершенном бессилии, но дыша злобой, упал на пол, но и здесь катался по каменным плитам, бился об них головой, царапал и скреб их ногтями до тех пор, пока ногти мои не обломались, кровь обагрила мои руки, и сознание меня покинуло.

Я пришел в себя, и первой моей мыслью было прикончить мое жалкое существование, навсегда разбить хрупкую, гнетущую оболочку моего тела. О, несравненное противоречие, так свойственное человеку!..

С трудом поднялся я на ноги и в последний раз решил взглянуть в лицо Ненху-Ра.

Страшным показалось мне на этот раз лицо мертвеца, так изученное мною в течение долгих столетий: его черты были по-прежнему недвижимо спокойны, величественно важны, но в них явилось и какое-то новое выражение — грозно сжались высохшие губы, и что-то грозное чудилось мне в закрытых глазах...

— Нет, Ненху-Ра, — воскликнул я, — ты сам говорил, что от века начертана судьба каждого! Пусть же совершится должное! Что пользы в земной оболочке, отторгнутой от земной жизни?

Я отвернулся от саркофага и, сжав руками виски, с раз-бега готов был удариться головой в гранитные глыбы.

Но тут знакомое, но невидимое мне хладное дуновение коснулось меня, и точно далекий шум ветра долетели слова:

— Слушай, Аменопис!..

Я остановился, пораженный. Я чувствовал, что то были ее слова, невидимое присутствие ее духа коснулось меня. И, повинуясь ее словам, я опустил руки и напряг слух.

Я думал, что еще долетят до меня звуки ее неземной речи, но другой звук извне донесся до меня и заставил меня радостно встрепенуться: оттуда, из глубокой ниши, служившей хранилищем папирусов, раздавались удары — редкие, глухие, с большими промежутками.

С трепетом бросился я по направлению этих звуков, провозвестников моего воскресения. Я дрожал, боясь, что они прекратятся и вновь наступит тишина ненавистной теперь мне могилы.

Но нет, — о радость! — эти живые звуки не прекращались, вскоре к ним присоединились другие, более частые — и я понял, что происходило за стенами моей тюрьмы: железо било гранит, и с каждым ударом мне казалось, что я ближе и ближе становлюсь к свету, к жизни!

Что значит вся почерпнутая мною в созерцании и размышлении мудрость в сравнении с стремлением к жизни и с радостью жизни!

Я схватил свиток, дрожащей рукой высек огонь и зажег свой обычный факел. Теперь я не скупился, и целый толстый сверток папируса ярко пылал и освещал стены.

Почему раньше не догадался я осмотреть их внимательно, почему не попробовал вынуть хотя бы один камень?

О, как теперь упрекал я себя за это, теперь, когда освобождение казалось мне близко и несомненно!

Сколько времени провел я в заключении? Разве недостаточно было его, чтобы, царапина за царапиной, проскрести один камень, за ним другой, третий?..

Жизнь замерла во мне! Предсказание исполнилось: я был мертв, и я был жив! Не лгала моя звезда — и я вновь увижу ее! Каким блеском она засияет передо мною?..

О радость! О жизнь!

Со светочем в руке рассматривал я каждую впадину, каждое углубление. Чрез малое отверстие, которым, как заметил я при самом начале моего заключения, извне притекал воздух — оттуда звуки доносились всего явственнее.

Я приложил губы к этому отверстию и крикнул изо всех сил.

Но тщетно прислушивался я к ответу и тщетно повторял свои крики — никто не отвечал мне.

Тогда я принес от саркофага светильник и, водрузив на его подставке свой факел, принялся за работу: моими изодранными пальцами, обломанными ногтями я скреб цемент, плотно связывавший громадные камни!

Я не знаю, сколько времени я работал: удары извне то прекращались, то возобновлялись, а я, обливаясь потом, с дикой энергией, почти не чувствуя боли, все продолжал свой бесполезный труд, пока, наконец, мои руки не отказались мне служить.

В отчаянии поднялся я с пола.

Что сделал я?.. Во время моей работы я переменял свиток за свитком и потерял уже им счет... Времени, следовательно, прошло довольно. Что же я сделал? Ничего!.. Не проложил даже едва заметной царапины в твердой массе!..

Отчаяние овладело мною. Я бросился к отверстию и крикнул. Но не было не только ответа, но и самые удары прекратились.

Я был близок уже к тому, чтобы поддаться прежнему безумию, как неожиданно взор мой упал на светильник. Прошла секунда — и я, плача и смеясь, бросился к этой драгоценности.

О, сколько раз видел я его, сколько свитков сгорело на нем — и я не замечал этого орудия, которого достаточно было, чтобы давно уже возвратить мне потерянную свободу.

Что ослепляло меня? Не безумный же был я до той поры, пока не донеслись до меня эти удары извне, возвестившие, что, наконец, восстановилось мое сообщение с внешним миром?

Не судьба ли руководила мною, дабы исполнились ее веления?..

Одна за другой пробегали во мне эти мысли, пока я, с лихорадочной поспешностью, старался сделать из драгоценного предмета нужное мне орудие.

Светильник состоял из тяжелой и высокой бронзовой подставки, оканчивающейся острым и длинным металлическим шпилем, на который или надевалась чаша, наполненная маслом, или же вдевался факел.

Этого металлического шпиля достаточно было, чтобы пробить самый твердый цемент, и он же мог служить мне как рычаг, чтобы вывернуть громадные гранитные камни.

Желание, — этот величайший рычаг, двигающий человека, — придало мне необыкновенные силы: я выдернул шпиль из подставки и принялся за работу, теперь уже твёрдо уверенный в успехе. О, как быстро подвигалась моя работа! С каждым ударом отлетали куски крепкой, как камень, замазки, и мое орудие все глубже и глубже вонзалось в промежутки между гранитными глыбами.

Только б вынуть одну из них — только одну! Сквозь такой проход свободно может пройти несколько человек!

Я останавливался только для того, чтобы зажечь новый свиток. Я не жалел их — на что были они мне более? Ведь свобода, желанная свобода так близка ко мне, и скоро вместо слабого огня, с дымом и копотью, надо мной засияет радостный луч солнца! Папирус за папирусом бросал я в снятую со светильника чашу, и яркий огонь озарял мою темницу.