Рассказа, конечно, жаль, но хунтам поделом!

Еще Гашек сказал в свое время, что армия — это дерьмо, дерьмо и дерьмо. Разумеется, Гашек имел в виду империалистическую армию.

1991

Прошло еще несколько лет, а рукопись так и не стала публикацией. Не время, говорят. Да и материал устарел.

И впрямь.

Советская Армия благополучно превратилась в российскую, генералитет обновился и увеличился вдвое, замполиты ударились оземь и стали военными психологами. Батюшки крестят БМП…

Опять же реформа идет безостановочно — обновление такое, что просто хоть не живи!

Таким образом, все сказанное выше является бестактным и неуместным. Простите меня, если сможете.

1997

Ars longa, vita brevis[1]

Дмитрию Быкову

Много ещё неизвестных страниц нашей истории ждёт своего часа.

Например.

Вскоре после ареста Временного правительства, комиссар Антонов-Овсеенко послал двух бойцов, матроса и солдата, сделать опись народного имущества, награбленного царизмом и утащенного им от простых людей в Зимний дворец.

Матрос и солдат перекурили, что успел запечатлеть на своей картине случайно находившийся там же художник Бродский, — и пошли делать опись.

По вине царизма жизнь их сложилась так, что ни писать, ни читать, ни сколько-нибудь прилично себя вести ни матрос, ни солдат не умели. Поэтому, постреляв по зеркалам и поплевав с парадной лестницы на дальность, они принялись делать опись по памяти.

— Значит, так, — сказал матрос, бывший за старшего. — Запоминай.

Он внимательно рассмотрел стоявшую неподалёку от последнего плевка Афину Палладу и с чувством сказал:

— Су-ука…

— Запомнил, — сообщил солдат.

— Я т-те запомню, — пообещал матрос. Он постоял, почесал свою небольшую, но смышлёную голову и уверенно определил Афину: — Голая тётка с копьём!

— И в каске, — уточнил солдат, а матрос обернулся и ткнул пальцем в бюст Юлия Цезаря:

— Верхняя часть плешивого мужика!

И они пошли дальше. Матрос тыкал пальцами, а солдат, бормоча, запоминал всё новые утаённые от народа произведения искусства.

— Голая тётка с копьём и в каске, — шептал он, — верхняя часть плешивого мужика, толстый мужик с листком на письке, баба с титьками, пацан с крыльями, голый с рогами щупает девку…

Этот, с рогами, так поразил солдата, что он забыл всё, что было раньше, и они побрели обратно к Афине, и солдат зашептал по новой.

Как известно, если у каждого экспоната в Эрмитаже останавливаться по одной минуте, то на волю выйдешь только через восемь лет. А если от каждой голой тётки возвращаться к предыдущим, лучше не жить вообще. Впрочем, у всего в жизни есть изнанка, с которой виднее нити всесильной Парки (она же — баба с пряжей).

…В последний раз их видели накануне шестидесятилетия Великого Октября. Совершенно седой матрос и абсолютно лысый солдат, укрывшись останками бушлата, спали под всемирно известной скульптурой «Мужик в железяке на лошади». Все эти годы, не выходя из Зимнего, они продолжали выполнять приказ комиссара, давно и бесследно сгинувшего на одном из причудливых поворотов генеральной линии партии.

Они ничего не знали об этих поворотах. Ни фамилия «Сталин», ни словосочетание «пятилетний план» ничего не говорили им. Бог миловал этих людей — он упас от голосований за казни и чтения «Целины». У них было своё дело, за которое они жизнью отвечали перед мировым пролетариатом.

Служительницы кормили их коржиками, посетители принимали их за артистов «Ленфильма», иностранцы, скаля зубы, фотографировались в обнимку.

Лёжа под лошадиным брюхом, солдат, как молитву, проборматывал во сне содержание прошедших десятилетий; матрос улыбался беззубым ртом: ему с сорок седьмого года снилась жертва царизма — голая девка без обеих рук.

Они были счастливы.

Когда Павлюк уже стоял на табуретке с петлёй вокруг тощей кадыкастой шеи, ему явился ангел и сказал:

— Павлюк!

Павлюк оглянулся. В комнате было совершенно пусто, потому что ангел не холодильник, его сразу не видать. Так, некоторое сияние у правого плеча.

— Павлюк! — повторило сияние. — Ты чего на табуретке стоишь?

— Я умереть хочу, — сказал Павлюк.

— Что вдруг? — поинтересовался ангел.

— Опостылело мне тут всё, — сказал Павлюк.

— Ну уж и всё, — не поверил ангел.

— Всё, — немного подумав, подтвердил Павлюк и начал аккуратно затягивать петлю.

— А беленькой двести? — спросил ангел. — На природе?

Павлюк задумался, не отнимая рук от верёвки.

— Если разве под картошечку… — сказал он наконец.

— Ну, — согласился ангел. — С укропчиком, в масле… Селёдочка ломтиком, лучок колечком…

Павлюк сглотнул сквозь петлю.

— А пивка для рывка? — продолжал ангел. — На рыбалке, когда ни одной сволочи вокруг. Да с хорошей сигаретой…

Павлюк прерывисто вздохнул.

— А девочки? — не унимался ангел.

— Какие девочки?

— Ну, такие, понимаешь, с ногами…

— Ты-то откуда знаешь? — удивился Павлюк.

— Не отвлекайся, — попросил ангел. — А в субботу с утреца — банька, а в среду вечером — «Спартак»…

— Чего «Спартак»? — не понял Павлюк.

— Лига Чемпионов, — напомнил ангел.

— Неужто выиграют? — выдохнул Павлюк.

— В четвёрку войдут, — соврал ангел.

— Надо же, — сказал Павлюк — и улыбнулся. Петля болталась рядом, играя мыльной радугой.

— Ты с табуретки-то слезь, — предложил ангел. — А то как памятник, прямо неловко…

Павлюк послушно присел под петлёй, нашарил в кармане сигарету. Ангел дал прикурить от крыла.