— Не забирайте, граждане-товарищи, у меня коней! Мы же цыгане!

Вот когда все увидели, как может совсем выйти из себя всегда такой уравновешенный и спокойный Николай Петрович. Все лицо у него бурачно побагровело до самых корней седых, как перекаленная проволока, волос, и, когда он выпрямился за столом, медали, сталкиваясь, угрожающе загремели. Он крикнул срывающимся тенором:

— Встань сейчас же! Это ты перед кем же посмел свою комедию ломать, перед советским товарищеским судом?! А ты знаешь, что мы тебя за эта рабские привычки можем настоящему суду предать?! Встань, тебе говорю, ну?!

Даже и на всех остальных присутствующих этот бурный взрыв ярости у Николая Петровича произвел впечатление, все притихли и съежились, но Егор Романов не подчинился.

— Не забирайте коней, — твердил он, оставаясь на коленях.

И только лишь резкий возглас Шелоро мгновенно поднял его.

— Бэш чаворо! — крикнула она.

Вставая и утирая рукавом слезы, Егор поплелся к выходу с вишневым красным кнутовищем за голенищем сапога. Никто не задерживал его. Лишь один несказанно удивленный басок сочувственно бросил вдогонку ему:

— Чудак человек. Да у нас же их, коней, здесь целая тьма. Садись на любую и паси табун.

Другой же, еще совсем мальчишеский, на переломе, голос, после того как закрылась за Егором Романовым дверь, мечтательно поинтересовался вслух:

— А что это такое может значить «бэш чаворо»?

Ему бы должна была ответить Шелоро, но она или не захотела отвечать, или не слышала его. Стоя у сцены и повернувшись спиной к столу, она смотрела на длинный проход между рядами стульев, по которому только что ушел из клуба Егор, таким же взглядом, каким обычно смотрят на расстилающуюся впереди по степи дорогу. И тогда после долгого молчания решила ответить на вопрос любопытствующего парнишки Настя:

— Бэш чаворо, Миша, это по-цыгански: «Садись-ка, мальчик, на коня».

Однако тот, кого она назвала Мишей, оказался из упорных. Настин ответ не вполне удовлетворил его:

— Нет, а что же это, тетя Настя, еще должно значить?

На этот раз Настя, медля почему-то с ответом, бросила взгляд на Шелоро. Та, казалось не замечая ее взгляда, продолжала тягуче смотреть на проход и лишь слегка повернула к Насте ухо с полумесяцем большой серьги.

— У цыган, Миша, это иногда еще может означать, когда они что-нибудь натворят: «Давай-ка, мальчик, скорее отсюда удирать, пока еще не поздно».

Внезапно Шелоро резко повернулась к Насте, и красивое, полное лицо ее исказилось.

— Врешь! — крикнула она. — Ты все, проклятая, врешь!! — И с растопыренными руками, потрясая кулаками и своими мериклэ на могучей груди, она двинулась к Насте. — Это из-за тебя все! Ты уже и не цыганка совсем, у тебя от цыганки ничего не осталось! Погляди-ка на себя: ни мужик, ни баба. Цыганка своих никогда не станет продавать! — Мериклэ прыгали у нее на груди, и обезображенное яростью лицо уже вплотную приближалось к лицу Насти. — Я давно знаю, что ты хочешь забрать у меня детей. Ты свою природу уже забыла и теперь хочешь, чтобы они тоже забыли свою мать.

Даже Николай Петрович при этом внезапном взрыве ярости Шелоро растерялся и, ничего не предпринимая, только молча переводил взгляд с ее лица на лицо Насти. У Насти же оно лишь чуть-чуть побледнело, но она как стояла, так и продолжала стоять на своем месте, ни на шаг не отступая перед надвигавшейся на нее Шелоро. И, глядя на нее в упор, не повышая голос, она холодно бросила ей:

— Ты сама, Шелоро, забыла своих детей.

— Ты!.. — Так с поднятыми кулаками Шелоро и остановилась перед Настей. Если бы она увидела, что Настя испугалась ее, она, возможно, и не замедлила бы пустить в ход кулаки, но Шелоро хорошо видела, что Настя ее не боится. И Шелоро вдруг схватилась руками за голову. — А-а, — закричала она, — деточки мои, деточки, как же я теперь без вас останусь! А-а-а!! — И, дергая себя руками за волосы, но не очень сильно, и за нитки с мериклэ, однако тоже не настолько резко, чтобы они могли бы порваться, она закачалась из стороны в сторону. Настя с презрительной, понимающей улыбкой смотрела на нее.

И здесь всего лишь второй раз за вечер послышался голос того, пожалуй самого молчаливого из цыган, Настиного соседа с небольшой кудрявой бородкой, который до этого все время так и просидел, не поднимая головы, с опущенными между колен руками.

— Тебе нужно успокоиться, Шелоро, — глуховатым, но звучным голосом сказал он. — Никто пока не собирается отнимать у тебя детей. Ты совсем не поняла Настю. Правда, Настя?

Так получилось, что, встав со своего места, он невольно оказался между ними — между Настей и Шелоро — и, говоря, то к одной, то к другой поворачивал лицо с кудрявой черной бородкой. Но такой же черноты пучок колыхнулся и над головой у Насти.

— Для детей было бы лучше, Будулай, если бы их взяли у нее, — непримиримо сказала Настя.

Перестав кричать и прислушиваясь к их словам, Шелоро с жгучим вниманием бегала глазами по их лицам. И в зале клуба стало так тихо, что было слышно каждое слово их разговора.

— Надо, Настя, очень серьезную причину иметь, чтобы мать и отца их родных детей лишить.

— А если, Будулай, она своим же детям враг?

— С такими словами, Настя, никогда не надо спешить.

— Ты ее еще не знаешь, Будулай. Она сегодня еще не все показала.

— А-а! — как бы в подтверждение этих слов вдруг опять закричала Шелоро, и ее мериклэ, как отборные крупные вишни, посыпались на пол. Срывая их с себя, она жменями разбрасывала их по полу вокруг, не забывая при этом искоса наблюдать за Настей и Будулаем.

И тогда он впервые тоже повысил голос:

— Перестань же, Шелоро, сейчас тут никто не собирается у тебя твоих детей отнимать, хоть ты и плохая мать. Но скоро, рома [5], если вы не опомнитесь, они сами начнут от вас уходить.

Теперь уже получалось, что он говорил все это не только одной Шелоро, но и всем тем другим своим соплеменникам, которые смотрели на него из безмолвного зала, слушая его. Комары сверлили воздух под потолком, и вокруг люстры мельтешил радужный венчик. Электрические матовые свечечки горели вполнакала, и не то чтобы совсем темно было в зале клуба, а как-то не светло. И, вытягивая вперед голову с кудрявой бородкой, он все время как будто силился что-то разглядеть в зале и понять, какое впечатление производят на них его слова. Бородка его, попадая в черту заревого полусвета, вспыхивала и становилась рыжей, а белки глаз и зубы еще резче белели на темном лице.

— Среди цыган тоже красивые мужчины есть, — сказала своей новой постоялице хозяйка придорожной корчмы. — А вот кончики своих усов он уже где-то поморозил. Но это ему не мешает, а даже наоборот. — И, не встречая со стороны своей соседки ни малейшего сочувствия этим словам, она покосилась на нее — А чего это ты, Петровна, то все время вытягивала шею, как гуска через плетень, а то схоронила лицо в ладоши и сидишь?

— Очень голова у меня разболелась. Как сразу что-то ударило в нее.

— С чего бы?

— Не знаю. Я за всю прошлую ночь в дороге так и не могла заснуть.

— А я еще потянула тебя с собой сюда. Не проходит?

— Нет.

— А ты откинь-ка ее на спинку стула, чтобы кровь отлила.

— Нет, лучше мне будет, Макарьевна, на воздух выйти.

— Ну ладно, выйди, побудь во дворе и ворочайся. Надо же тебе до конца добыть.

— Вы мне потом все расскажете, а теперь я пойду.

— Ах ты господи, — искренне опечалилась хозяйка. — Надо же было тебе заболеть, когда еще ничего не кончилось. Куда же ты сейчас пойдешь? — И рука ее все время то дотрагивалась, то опять отдергивалась от бокового карманчика своей старушечьей бархатной кофты.

— Я дойду до дома и там вас на лавочке подожду.

— Нет, это не годится, — решительно сказала хозяйка. — Так ты совсем замерзнешь, и у меня тут будет об тебе душа болеть. А у нас здесь после этого еще всегда бывает концерт. — И на этом ее последние колебания кончились, уступив в сердце место порыву великодушия. — На вот, возьми, — сказала она, доставая из карманчика кофты и протягивая постоялице большой дверной ключ. — Бери, бери. Я эти цыганские концерты страсть как люблю.