В комнату, наполненную звенящей тишиной, начинал понемногу просачиваться серый утренний свет. Было половина пятого утра – у Лондона оставались считанные часы, чтобы отдохнуть перед бурным днем, а Джон Сигрейв лежал в своей кровати с открытыми глазами, не в силах уснуть. Он был по-настоящему счастлив, что успел ухватить и запомнить свой сон, ведь сны так капризны и мимолетны и так ловко выскальзывают из медлительных пальцев только что проснувшегося сознания! А вот ему удалось схватить свой сон и сохранить его.

Сон и впрямь был изумительным по своей красоте.

Там был Дом, и странно, Джон ведь прекрасно знал, что в этом сне было много чего еще, но помнил он только Дом.

И, чем больше Джон приглядывался к нему, тем отчетливее понимал, что никак не может его знать. Да что там, он и мечтать о таком не мог.

Дом был ослепительно белый, он стоял на холме, окруженном могучими деревьями, а вдали синели холмы, но пейзаж не имел никакого отношения к красоте Дома, в этом были и странность и смысл всего сна. Дом был красив сам по себе. Необычайно красив. Настолько, что пульс Джона учащался, стоило ему представить себе этот Дом, Он, правда, немного жалел, что не успел заглянуть внутрь, где несомненно, было еще красивее, но в конце концов – утешал он себя – он и так увидел немало.

Постепенно, по мере того как из сумрака его спальни проявлялись истинные очертания наполнявших ее предметов стало рассеиваться и очарование сна. Джон уже не мог с уверенностью сказать, так ли уж он был прекрасен.

Может, воображение просто посмеялось над его жадной памятью? В конце концов, что он такого увидел? Какой-то белый дом на холме. Довольно, конечно, большой, со множеством темных окон (почему-то он был уверен, что дом обитаем, – просто, когда он его увидел, было слишком рано и никто еще не проснулся). И чего, в самом деле, он так разволновался? Он даже посмеялся над своей впечатлительностью, вспомнил, что приглашен на обед к мистеру Уоттермену, и выкинул сон из головы.

Мейзи, единственная дочь Рудольфа Уоттермена, привыкла всегда получать то, что ей нравится. И вот однажды, заглянув в кабинет к отцу, она решила, что ей нравится Джон Сигрейв, который оказался там только потому, что его попросили занести начальнику кое-какие письма.

Когда молодой клерк ушел, она принялась расспрашивать о нем у отца.

– Один из сыновей сэра Эдварда Сигрейва, – небрежно ответил тот. – Род древний, но вконец обедневший.

Хороший парень, хотя звезд с неба не хватает. Да и честолюбия никакого.

Но честолюбие, в отличие от отца, волновало Мейзи меньше всего, и через пару недель она упросила его пригласить Джона на семейный обед: только отец, она сама и гостившая у нее подруга.

Та не преминула заметить:

– Похоже, Мейзи, ты уже все решила? Папочке только и остается, что завернуть этого твоего Джона в подарочную упаковку, оплатить и преподнести любимой дочке на блюдечке.

– Аллегра! – вскипела Мейзи. – Это уже чересчур!

Аллегра Керр только рассмеялась.

– Не отпирайся, Мейзи. Ведь так оно все и есть. Если тебе понравится, например, шляпка, ты не успокоишься, пока ее не получишь. Ну, а если тебе понравится, например, клерк…

– Не говори ерунды! Мы с ним едва знакомы.

– И тем не менее. Чем он тебя так зацепил, Мейзи?

– Сама не знаю, – медленно проговорила та. – Он какой-то другой, понимаешь? Не такой, как все.

– Другой?

– Да. Не могу объяснить. Нет, я знаю, он симпатичный, но дело не в этом. В нем есть что-то необычное. Знаешь, он как будто не видит людей. Правда. Я даже сомневаюсь, заметил ли он меня тогда в офисе отца.

– Ну, это старый трюк, – рассмеялась Аллегра. – Сообразительный юноша.

– Аллегра! Ты просто завидуешь.

– Ну-ну, дорогая. Все будет хорошо. Разумеется, папочка сделает своей маленькой Мейзи такой подарок.

– Как раз это мне меньше всего нужно.

– Ах, вон оно что. Хочешь, чтобы все было по-честному?

– А почему бы и нет? Разве меня нельзя полюбить по-настоящему?

– Конечно, можно, дорогая. Думаю, в конце концов так и произойдет.

Аллегра с улыбкой оглядела подругу: миниатюрная и женственная. Темные блестящие глаза, чувственный рот.

Подбородок, пожалуй, немного тяжеловат, зато отличные зубы и прекрасная кожа. Модная короткая стрижка, отличная косметика и со вкусом подобранная одежда.

– Да, – заключила Аллегра. – Он просто обязан в тебя влюбиться. Ты изумительно выглядишь, Мейзи.

Ее подруга вздохнула.

– Правда-правда, – добавила Аллегра. – Но, допустим – чего не бывает, – он все же этого не сделает. Не влюбится. Или, скажем, будет испытывать к тебе нежные, но исключительно дружеские чувства. Что тогда?

– Во-первых, может, при ближайшем рассмотрении он мне еще и не понравится.

– Не исключено. Ну, а если?..

Мейзи пожала плечами:

– Думаю, у меня хватит гордости.

– Гордость хороша, чтобы скрывать чувства, а не бороться с ними, – перебила ее Аллегра.

– Ну… – Мейзи чуть покраснела. – Если начистоту…

Не думаю, что он откажется от такой партии. Положение в обществе, деньги и все такое.

– Ну да, – кивнула Аллегра. – Прямая дорожка в партнеры твоего отца. Все-таки, Мейзи, ты молодец. Можешь собой гордиться. Не каждая так сумеет.

Теперь Мейзи покраснела по-настоящему.

– Какая ты злая, Аллегра!

– Зато представь, как тебе было бы без меня скучно.

Вот поэтому ты меня и терпишь. Между прочим, я всегда задавалась вопросом: почему это придворным шутам всегда все прощалось? А сейчас, похоже, могу выяснить это на собственном опыте. И не говори, что это не так. У меня ведь все как в плохом любовном романе. Есть происхождение, гордости тоже хоть отбавляй, а вот с деньгами и образованием прямо беда. «Что делать?» – спросила бедняжка.

«Бог подаст», – был ответ. В таком положении особо щепетильничать не приходится. Делаешь, что скажут. Тем более что содержать бедную родственницу готовы обычно те, кто не может себе позволить держать слуг. Ну, соответственно и обращаются с ней, как с рабом на галере. Так что уж лучше я побуду шутом. По крайней мере, можно безнаказанно дерзить, острить и даже хамить (не слишком, конечно, потому что место потерять тоже не хочется). Постепенно становишься знатоком человеческой природы. Тебе, например, известно, что люди обожают выслушивать о себе гадости? Потому и валят толпами к проповедникам, чтобы те разделали их под орех. По той же самой причине и у меня никогда не будет недостатка в приглашениях. Самое приятное, что я могу пользоваться чужим гостеприимством, не чувствуя себя при этом ничем обязанной.

– Это не про тебя, Аллегра. Ты сама не знаешь, что говоришь.

– Ошибаешься, дорогая. Когда я говорю, то обдумываю каждое свое слово. И откровения мои тоже всегда очень хорошо продуманы. Когда знаешь, что до самой старости будешь зависеть от других людей, приходится быть осторожной.

– Не говори глупостей! Я ведь знаю, сколько молодых людей делали тебе предложения. Тебе нужно только выбрать.

Лицо Аллегры окаменело:

– Я никогда не выйду замуж.

– Из-за… – Мейзи посмотрела подруге прямо в глаза, и та коротко кивнула.

С лестницы донеслись шаги, дверь распахнулась, и дворецкий объявил:

– Мистер Сигрейв!

Появившийся мистер Сигрейв явно чувствовал себя не в своей тарелке. Этот дом подавлял его роскошью и толщиной ковров. Кроме того, он совершенно не понимал, зачем его сюда пригласили, и, если бы мог отказаться от приглашения, так бы и поступил. Он неловко пожал руку подошедшей к нему девушке и смутно припомнил, что где-то ее уже видел.

– Здравствуйте, мистер Сигрейв, – сказала Мейзи. – Позвольте представить вам мою подругу. Мистер Сигрейв – мисс Керр.

Джон с готовностью повернулся и окончательно потерял дар речи. Он увидел огненно-красное платье, белый бант на гордой греческой головке и существо настолько хрупкое и эфемерное, что оно, казалось, принадлежало иному миру.