Вместе с Костей к «Октябрю» шли механик Николай Иванович и незнакомый нам человек.

Пробили склянки. Двенадцать часов – смена вахт. «Октябрь» оглушительно загудел. На полубаке раздал­ся пронзительный свисток старпома.

Костя поспешно вслед за Николаем Ивановичем взо­шел по трапу на палубу «Октября». Матросы ловко уб­рали трап и приняли швартовы.

– Беги назад, останешься! – крикнул я идущему к нам Косте. – Уже отходим!

А Костя улыбался, спокойно шел к нам и даже при­ветственно помахивал над головой кепкой. В другой ру­ке он держал маленький деревянный чемоданчик.

– Получил на «Октябрь» назначение, – пожимая нам руки, громко и возбужденно сказал Костя. – Иду с вами в рейс! Ух и набегался же я…

– С нами в рейс? Да ты вре… шутишь, Костя.

– Ну вот еще, врешь! Иду, и знаете кем? Ма-ши-ни-стом! Машинистом второго класса!

Поверить в это было невозможно. Но машина уже работала, и расстояние между бортом и причалом все увеличивалось. Самый лучший прыгун мира уже не смог бы одолеть это расстояние. А Костя все еще был с нами, на «Октябре». Значит, он действительно идет в рейс.

– Но как, как ты сумел? – спросил я, радуясь и все еще не веря происшедшему. – Как?

– Очень просто, – ответил Костя, вытирая со лба пот. – Правда, не так уж просто. Встретил я утром у пароходства Николая Ивановича. «Взяли бы вы, – говорю, – меня к себе на «Октябрь» учеником!» – «А ты где сейчас?» – спрашивает Николай Иванович. «На «Канине», – отвечаю. – Только мне бы лучше у вас плавать. Там все-таки мои дружки, Димка и Илько. Вместе веселее. Нас было бы трое, как раз на все три вахты». – «А сколько тебе лет?» – опять спрашивает Николай Иванович. «Шестнадцать», – говорю. «А ма­шинистом второго класса пошел бы ко мне?» Я даже испугался сначала и отвечаю: «Не знаю». Тогда он по­вел меня в отдел кадров и там сказал: «Если у вас нет людей, то вот я нашел машиниста. Оформляйте! Мы больше ждать не можем. У нас в двенадцать отход».

Костя замолчал, снова вытер со лба пот и продол­жал:

– Ну, я и набегался, пока оформляли. Механик на «Канине» не отпускает, в отделе кадров тоже чего-то ворчат, мол, справлюсь ли. Только пять минут назад направление выдали. Я и сам не верю, все так быстро получилось. И дома не знают, что я на «Октябре», да еще машинистом, и в море иду. Ну, ничего, как-нибудь! Мы-то не пропадем, правда, Илько?!

Пока Костя рассказывал, «Октябрь» вышел на сере­дину фарватера и ускорил ход. Мы были опять вместе.

…Мы плывем далеко на север, к Новой Земле.

Там пропала без вести «Ольга», там почти десять лет назад погиб мой отец. Если бы найти какие-нибудь сле­ды, хотя бы обломок весла, хотя бы кусочек парусины! Но «Ольга» была у северной оконечности Новой Земли, а «Октябрь» туда подниматься не будет.

– Костя, – сказал я, – вот ты и машинистом стал. А через год-два, пожалуй, и механиком будешь!

Мы втроем сидели на крышке трюма. Илько мечта­тельно смотрел вдаль, на горизонт, в сторону клоняще­гося к морю солнца. Костя тихонько насвистывал. Он уже отстоял одну вахту.

– А ведь это совсем нетрудно – быть машинистом второго класса, – отозвался Костя. – Я на «Канине» учеником то же самое делал, проверял и смазывал ма­шину. Только машинистом меня на один рейс взяли. Потом, наверное, заменят. А с «Октября» я все равно не уйду. Учеником, но останусь!

– Может быть, мы так всю жизнь вместе пропла­ваем. Вместе веселее!

– Я еще учиться буду, – сказал Костя.

– И изобретешь машину, которая и по земле будет ходить, и по воде плавать, и по воздуху летать. Пом­нишь, ты обещал?

Костя почувствовал, что я над ним подшучиваю.

– Может быть, изобрету. – Он помолчал, потом повернулся к Илько:

– Ты чего такой скучный?

– Я не скучный, – ответил Илько. – Так, заду­мался. На Печору хочется, в тундру.

– В тундру, – повторил Костя и хлопнул друга по плечу. – Не скучай! В тундру ты еще успеешь. Еще много рейсов будет и на Печору. Спой-ка нам что-ни­будь о твоей тундре!

На другой день на «Октябре» было назначено ком­сомольское собрание. Меня, Илько и матроса Зайкова принимали в комсомол.

Вася Зайков, паренек лет восемнадцати, в прошлом году приехал из деревни и плавал вторую навигацию. Он был застенчив и неуклюж. Работал неторопливо. Другие матросы подтрунивали над ним:

– Ишь ты, Вася-то у нас комсомольцем будет. Те­перь, брат, поторапливайся, показывай нам пример. А уж мать в деревне узнает, задаст тебе перцу. Такой комсомол покажет – тошно будет!

– Ничего, Васька, давай, давай, скорее в начальст­во вылезешь!

Комсомольская ячейка на «Октябре» была малень­кая – всего четыре человека, считая Костю Чижова, только что пришедшего на пароход.

Я очень волновался, ожидая часа собрания. Мне хо­телось после рейса встретиться с Олей. Она увидела бы на моей груди комсомольский значок.

В эти дни я часто думал об Оле. Хотелось поговорить о ней с кем-нибудь. Но Илько ее не знал, а Костю я стеснялся и даже немного побаивался. Он мог посме­яться надо мной.

Я рисовал в своем воображении, как мы пойдем Олей в кино. Если она согласится, я уже ничего не буду бояться. Я даже буду гордиться. Или мы поедем на лодке. Я стану грести, а Оля сядет на корму за руль. Отлогие волны от пароходов будут раскачивать нашу шлюпку. Может быть, Оля запоет, или я расскажу ей о море, об «Октябре», о первых рейсах.

Я вышел из кубрика в надежде найти Илько.

На палубе у борта стояли новый кочегар второго класса Бобин и матросы Зайков и Веретенников. Бобин только вчера вместе с Костей поступил на «Октябрь» Мы знали, что раньше он плавал кочегаром первого класса на «Коршуне», но его списали за пьянку и опоз­дание в рейс.

Сейчас Бобин был тоже подозрительно весел. Он что-то говорил Зайкову и громко смеялся. Веретенников, ухмыляясь, молчал.

– Говорю тебе, иди и возьми заявление обратно, – услышал я. – Наплачешься ты с этим комсомолом!

Я подошел ближе.

– Вот заставят тебя «Капитал» учить наизусть, как «Отче наш», – продолжал Бобин, явно издеваясь над Зайковым. – А книжища эта во какая!

Он потряс руками перед лицом Зайкова. Зайков ог­лядывался по сторонам и кулаком тер глаза.

– А ты в этом «Капитале» ни одного слова не пой­мешь. И спросят тебя: «А ну-ка скажи, кто такой Карл Маркс!»

– Я знаю, – неуверенно произнес Зайков.

– А что ты будешь делать, когда белые опять в Архангельск придут? Тебя как комсомольца первого за ушко и к стенке. – Бобин снова захохотал.

Я не выдержал и бросился к нему.

– Врешь ты, Бобин, врешь! Не слушай его, Зайков! Бобин открыл рот и с недоумением и любопытством посмотрел на меня.

– А это еще что за сморчок? Ты на кого гавкаешь, гальюнная инфузория?!

Он схватил меня за воротник, прижал к себе и под­нял над палубой.

– Оставь его, – сказал Веретенников тихо. – Шум будет. Чего ты связался с мальцом…

– Я его оставлю, – кричал Бобин, сжимая мне шею. – Я ему покажу, где они зимуют! Ну как, слад­ко? Будешь еще, поганец, свой нос показывать?! Вот мы его немного уменьшим!

Двумя пальцами он ухватил мой нос и сдавил. Ка­жется, еще никогда я не ощущал такой резкой боли.

Пытаясь вывернуться, я освободил правую руку и с силой кулаком ударил Бобина в лицо. Он отпустил меня и разозленный хотел ударить ногой, но подбежав­шие матросы удержали его.

Вид у кочегара был страшный. Волосы разлохмати­лись. Из губы на грудь, на сетку каплями стекала кровь. Все еще не придя в себя от дикой боли, я снова бросил­ся на него.

Опомнился я уже крепко схваченный Костей и Пав­ликом Жаворонковым. Нас окружила команда. Зайкова и Веретенникова не было. С мостика спускался вах­тенный штурман.

На собрании в красном уголке было восемь человек. Четыре комсомольца, трое нас – вновь принимаемых – и от партячейки старший механик Николай Иванович.