Арман, твердо помня свой урок, несколько минут после ухода майора молчал, притворившись смущенным, даже робким; затем он набрался храбрости и осмелился взять руку графини.

Графиня задрожала еще сильнее, но не отняла руки. Тогда Арман отважился встать на колени. Она подавила крик.

— Что вы делаете? — прошептала она.

— Я люблю вас… — проговорил Арман.

Госпожа д'Асти хотела подняться, вырвать у него свою руку, бежать… Но силы покинули ее, и магические слова «Я люблю вас», сказанные молодым человеком взволнованным голосом, заставили ее окончательно потерять голову.

— Уходите! — сказала она. — Уходите! Ради Бога!

Арман встал, поцеловал в последний раз ее руку и медленно вышел.

Госпожа д'Асти залилась слезами от стыда при мысли, что она, повинуясь голосу сердца, выслушивала признания Армана в двух шагах от постели, где лежал в агонии человек, имя которого она носила и которому она простила все. Когда Фульмен, которая, без сомнения, уезжала в это время по приказанию Дамы в черной перчатке, вернулась домой после продолжительной прогулки в карете, она застала госпожу д'Асти почти без чувств.

— Ах, дорогая, — прошептала графиня, беря руки Фульмен и сжимая их, — он должен уехать, или я погибла!

Ужас так ясно выразился в словах графини, что Фульмен была растрогана до слез.

«Бедная женщина! — сказала она себе. — Как она его любит!»

Графиня тотчас же написала Арману следующую записку.

«Друг мой!

Если вы меня действительно любите, то уезжайте или бегите от меня. Мой умирающий муж обязывает вас к этому, а я на коленях умоляю вас

Маргарита».

Графиня вручила это письмо Фульмен, которая взялась доставить его молодому человеку; затем графиня прошла в комнату мужа и застала его лежащим без чувств. Быть может, он слышал, как молодой человек говорил его жене «Я люблю вас».

Фульмен отправилась к майору. В этот раз ее приняла сама Дама в черной перчатке. Тот, кто присутствовал при первом свидании этих двух женщин, когда они вызывающе смерили одна другую с головы до ног, а затем видел их у постели умирающего Гектора Лемблена и во время ночной сцены в саду, когда Фульмен хотела поразить кинжалом свою соперницу, был бы удивлен, увидав, что танцовщица с почтительной боязнью поклонилась Даме в черной перчатке.

— А! — сказала Дама в черной перчатке, протягивая руку, чтобы взять письмо. — Она пишет ему?..

— Да.

— Зачем?

— Чтоб он уехал.

— Это невозможно. Арман останется, и она снова увидит его.

— Ах! Неужели у вас нет к ней жалости, — с мольбою в голосе сказала Фульмен.

— А ко мне у них была жалость! — ответила Дама в черной перчатке.

— О! Будьте неумолимы к нему, у меня не хватит мужества защищать его… но… она!

— Вам известно, что с того часа, как граф умрет, она будет мне безразлична. Если Арман действительно любит ее, он может жениться на ней.

— Ах, — вздохнула Фульмен, — вы знаете, что он не любит ни графиню, ни меня…

— Он любит меня, не так ли?

— Увы!

Мстительница, которую ничто не могло тронуть, почувствовала внезапное волнение. Она взяла руку Фульмен и сжала ее в своих руках.

— Слушайте! Если я когда-нибудь буду в состоянии излечить Армана от его любви ко мне, то сделаю это ради вас… у вас благородное сердце!..

И Фульмен увидала, как в голубых глазах этой неумолимой женщины блеснули слезы.

«Ах! Как она, должно быть, любила!» — подумала актриса.

Фульмен вернулась к графине.

На следующий день в доме графа д'Асти была назначена консультация врачей. Консультантами были следующие лица: во-первых, известный парижский хирург, приехавший в Баден три или четыре дня назад; затем австрийский военный хирург, которого пригласили из Раштадта, где стоял австрийский гарнизон; наконец, двое баденских докторов, весьма известных, которые пользовали графа с самого начала его болезни.

— Господа, — сказал один из них, — рана, сначала нетяжелая и которая, как нам казалось, не должна была иметь других дурных последствий, кроме неизбежной потери голоса, в течение недели понемногу заживала. Лихорадка исчезла, края раны сблизились, пациент чувствовал себя хорошо и ночью спал по нескольку часов спокойно и не просыпаясь. Мой уважаемый коллега и я признали даже возможным в хорошую погоду и когда дневной жар немного спадает разрешить переносить графа на террасу.

Пока немецкий врач говорил, французский доктор и австрийский хирург внимательно исследовали больного.

— Действительно, — сказал доктор после долгого размышления, — странно, что состояние больного ухудшилось, вместо того, чтобы пойти на улучшение, и что он каждый вечер подвергается жестоким пароксизмам лихорадки, доходящим до бреда, тогда как рана его находится на пути к заживлению.

Он повернулся к графине, которая присутствовала на консультации, и сказал ей:

— Я начинаю думать, сударыня, что нервное возбуждение, в котором находится теперь граф и которое продолжается почти без перерыва, зависит скорее от какой-нибудь другой причины, чем от раны.

Графиня дрожала под взглядом доктора.

— Очевидно, — продолжал последний, — на него что-то очень сильно повлияло.

— Однако… доктор… — пробормотала графиня, — мой муж окружен вашими заботами… нашей привязанностью…

— Нет ли у него какой-нибудь тайной печали или серьезного душевного недуга?

— Однако, — возразил немецкий врач, который, сам того не сознавая, вывел графиню из затруднительного положения, — если допустить ваше предположение, доктор, то как объяснить спокойствие и хорошее состояние духа больного в течение первых восьми дней, хорошее настолько, что оно даже оказало благотворное влияние на состояние его раны.

— Кто знает, — возразил доктор, отстаивая свое мнение, — возможно, что потрясение случилось именно по истечении этих восьми дней.

— О, — возразил немецкий врач, — этого нельзя допустить! Графиня не покидала ни на минуту комнаты своего мужа. Она может подтвердить это…

Доктор бросил взгляд на графиню д'Асти. Бледность молодой женщины навела его на мысль о существовании каких-то обстоятельств, раскрывать которые он не считал себя вправе, и он перестал настаивать.

Доктора начали совещаться о новом способе лечения, прописали рецепты и удалились.

Несколько минут спустя после их ухода пришел граф Арлев, на этот раз один. Графиня д'Асти, услыхав звонок у входной двери, задрожала и только тогда вздохнула свободно, когда увидала, что дверь спальни затворилась за майором.

Майор поклонился графине и подошел к раненому. Граф д'Асти находился со вчерашнего дня в самом печальном состоянии. Он то впадал в страшный бред, то им овладевало какое-то физическое оцепенение и он закрывал глаза. С тех пор, как между Арманом и графиней возникли новые отношения, сознание к нему не возвращалось.

Увидав майора, он, по-видимому, начал понемногу связывать нить событий и припоминать происшедшее. Одно мгновение он проявил даже как бы ужас и начал искать глазами лицо, которое он привык видеть являющимся вместе с майором.

Потом этот ужас исчез, когда он убедился, что этого лица нет.

Граф Арлев долго и с сосредоточенным вниманием смотрел на больного.

— Сударыня, — сказал он наконец тихо графине, — я долго колебался, сказать ли вам свое искреннее мнение о печальном положении, в котором находится граф.

— Говорите, — ответила графиня дрожащим и глухим голосом.

— Но при настоящем положении вещей, — продолжал майор, — я уже не могу молчать.

— Я ко всему приготовилась, граф.

Графиня произнесла это с волнением, которое показало майору, что она все простила своему мужу. Майор продолжал:

— Граф д'Асти ранен серьезно, может быть, даже смертельно, сударыня.

Слезы покатились по щекам Маргариты де Пон.

— Но, может быть, есть еще средство спасти его.

— О, говорите, говорите! — вскричала графиня порывисто. — Он столько выстрадал!