Итак, я ехал прочь от отвратительного провала Юдига и не оглядывался назад.

Есть поговорка: «Среди слонов надо трубить, среди петухов кукарекать, среди козлов блеять». Хороший совет человеку, путешествующему в чужой земле.

Где-то далеко к северу от меня продвигался караван с моим добром и с Сафией. До него — много дней пути, а дни превращаются в мили. Люди вокруг — чужие для меня, как и я для них, а недаром же во многих языках чужак и враг обозначаются одним и тем же словом.

Доспехи мои помяты, одежда — неописуема, но кони — из самых лучших, хотя отросшая к зиме шерсть и скрывает частично их достоинства. Меч — тоже был из самых лучших, а в кармане звенит золото.

Однако человека нередко подводит его собственное сердце, и при всей своей грубости я частенько поддаюсь чужим жалобам и страданиям.

Мудрец занимается только своими делами; но кто из нас постоянно мудр? Человека подводят воспоминания о собственных тяготах и лишениях.

Был поздний вечер, когда я добрался до гостиницы и, поставив лошадей в конюшню, вошел в трактир.

В очаге ярко пылал огонь, дощатые столы без скатертей были чисто вытерты, и вокруг молча сидели несколько человек с самым подавленным и огорченным видом.

Они взглянули на меня, а потом быстро отвели глаза в сторону, ибо таким, как они, нечего было ожидать доброты от странствующего солдата. Этих бедолаг, видно, достаточно часто обирали и грабили…

По моему приказу хозяин принес каравай хлеба, сыру и баранью ногу — приличную пищу для того времени.

— Вина, — сказал я, — кувшин вина.

Взгляд мой скользнул мимо хозяина гостиницы, и я увидал, что сидящие здесь люди исхудали, щеки их ввалились. Они уставились на меня голодными глазами, а потом опустили взоры.

— Подсаживайтесь ко мне, — предложил я, — хватит по стаканчику на всех.

Они не заставили себя долго просить — подошли и приняли вино, бросая голодные взгляды на баранью ногу, так что я отрезал каждому по куску.

— Немного у нас осталось еды или выпивки, — заметил один парень, — жидкая просяная каша да пара морковок, вот и все. Овец и коров отобрали, а сегодня взяли мед, что мы собирались отвезти на ярмарку…

— Мы арендаторы, — пояснил другой, — но ты бы не поверил этому, если б поглядел, как с нами тут обращаются. Мэр — управляющий владельца поместий — он все забирает, а владелец никогда сюда не показывается и не видит, как мы живем.

— Мед, — сказал первый, — был от пчел, которых мы поймали как-то вечером, а пчелы собирали нектар с дикого вереска. Так что мэр не имел на этот мед никакого права, но все равно отобрал, и можете быть уверены, землевладелец его в жизни не увидит…

Когда посетители ушли, а я все ещё сидел, наслаждаясь теплом очага, подошел хозяин, и я пригласил его присоединиться ко мне, что он и сделал.

Хозяин был человек приличный, умел прилично поговорить и не стеснялся, попивая вино, которым его угощали, хотя ни разу не предложил выпить за свой счет.

— Бедняги! Немногое они имеют, и немногие из тех, что приходят по этой дороге, делятся с ними, вот как вы. Вы Жака заметили, верно ведь? Того, что сунул в карман свой кусок мяса и хлеб тоже, а сам все время притворялся, что жует, чтобы вы думали, будто он ест… Он отнесет хлеб и мясо жене и детишкам и будет клясться им всеми святыми, что съел свою долю здесь… Так вот, этот Жак и ещё Поль… Они поймали пчелиные рои и спрятали их, и целый год рассчитывали продать мед на ярмарке да купить какую-никакую одежонку для своих младшеньких; а мэр взял да и отобрал у них этот мед. Сущий он живодер, мэр этот самый, нигде не найдешь такого падкого до денег, как он.

От огня шло тепло, и вино было хорошее, крепкое. Мы ещё раз наполнили стаканы, и мозги у меня заработали вольней и бойчей, и в них зашевелились такие мысли, которых мне следовало бы стыдиться, и следовало бы устыдиться, что я их не стыжусь.

Рассказы о меде, о мэре и о бедных ограбленных крестьянах пробудили во мне гнев, но за мыслями о меде пришли мысли о пчелах. Ну, уж чего-чего, а пчел у нас дома, на пустошах, хватало, и я хорошо в них разбирался.

— Так ты говоришь, этот мэр — сущий живодер? Жаден до денег?

— Ага… Он бы и собственную мамашу обжулил с великой охотой, кабы смог получить от такого дела хоть одну монетку.

— У него на усадьбе, должно быть, большая кладовка. Он как, держит свое добро в доме, при себе, или же в отдельном амбаре?

— А ты думаешь чего-нибудь стянуть? И не мечтай! Кладовая находится у него в доме, прямо рядом со спальней, а уж стол, за которым он жрет, так тот вообще к двери кладовки впритык приставлен. И слух у него, как у кошки. Ни малейшей возможности. Можешь быть уверен, Жак об этом подумывал, он у нас парень отчаянный.

— Так. Ну, а усадьба? Это такой большой дом возле речки?

Ну, конечно же, это он и был.

Склад ума у меня такой, что меня вообще-то легко убедить, а люди, разделившие со мной ужин, были честные и работящие.

«Клянусь Аллахом, — подумал я, и только потом сообразил, что пора прекратить поминать Аллаха, ибо здесь страна для этого неподходящая, — я протяну им руку».

— Скажи Жаку, — велел я трактирщику, — пусть перевезет свои ульи в ивняк за речкой, и сделает это нынче же ночью, пока темно. Если то, что я задумал, получится, то его мед вернется к нему.

Оставив хозяина в раздумье насчет смысла сказанного, я вернулся к своим лошадям, поехал по дороге к усадьбе и вскоре уже сердито барабанил кулаком в дверь. Она вдруг распахнулась, явив моим глазам разъяренного мэра. Многое из наворованного у крепостных он, видно, заложил себе за пояс, потому что брюхо так и выпирало вперед.

— Ну, ну! Это ещё что такое? А ну, убирайся отсюда!

— Как? Ты гонишь прочь путника, у которого есть золотой? Я хочу всего только поесть да переночевать, а мерзкие эти трактиры не перевариваю…

И вытащил из кармана блестящую новенькую монету.

— Дай мне приют, добрый господин, и этот золотой станет твоим…

Мэр перевел взгляд с моей потрепанной одежды на прекрасных лошадей, подумал — и резво выхватил деньги у меня из пальцев. Он ни капельки не поверил моим речам, однако золото обеспечило мне его гостеприимство.

— Ну, тогда заходи, — сказал он.

Как удачно, что у меня хороший аппетит, потому что пришлось мне поужинать вторично и выпить вина, правда, получше, чем в трактире.

— Язык мой склонен к сладкому, — сказал я. — У вас тут есть сладкие травы? Или мед?

— У меня есть мед, но его так трудно доставать…

— Ну, а как насчет золотого? Когда это тебе платили такой монетой за приют на одну ночь?

Он открыл дверь у себя за спиной; это была дверь в кладовую, удобное длинное помещение с жалюзи на окнах. Подошел к одному из пяти больших кувшинов, не меньше как на сотню фунтов меду каждый, и зачерпнул немного.

— А ты, как я погляжу, монет не жалеешь, — заметил он, уставившись на меня подлыми свиными глазками.

В очередной раз наполняя стакан из его бутылки, я пренебрежительно пожал плечами:

— Ерунда. Если бы другие знали то, что знаю я, у всех было бы золото. Гляди…

Я вытащил из-за пазухи кожаный кошелек и вытряхнул на стол несколько монет — новеньких, ярких, блестящих.

— Вот это у меня есть, но пора уже и пополнить запасец. Золото — сущий пустяк для нас, для тех, кто знает, и благодарение Господу Богу за то, что нас так мало!

Он не отрывал от меня взгляда, пока я сгребал монеты обратно в кошель и снова прятал за рубашку. Я залпом выпил ещё вина и глубокомысленно устремил взор свой в стакан.

— Служил я в Андалусии, дрался с маврами… Ох уж эти мавры! Вот кто понимает толк в золоте!

Мне пришлось снова наполнить стакан.

— Блестит, да? Блестящее, блестящее, новенькое золотишко! — Я подмигнул ему. — Было б у меня место, местечко, чтобы поработать несколько дней, тогда мы с тобой поделили бы хорошенькую кучку таких кругляшей…

— Ты о чем это толкуешь?