Его ненависть к такому унижению человека основывалась на собственном опыте. Однажды он зашел в амфитеатр в «спокойное» полуденное время, когда, для того чтобы заполнить перерыв между боями в первой и второй половине дня, т. е., так сказать, в качестве промежуточного акта, на арену выпускали неопытных и почти беззащитных жертв для обоюдного убийства, с тем чтобы оставшиеся на своих местах зрители, лишившись домашнего обеда, могли утолить хотя бы свою кровожадность.

«Случайно попал я на полуденное представление, надеясь отдохнуть в ожидании игр и острот — того, на чем взгляд человека успокаивается после вида человеческой крови. Какое там! Все прежнее было не боем, а сплошным милосердием, зато теперь — шутки в сторону — пошла настоящая резня! Прикрываться нечем, все тело подставлено под удар, ни разу ничья рука не поднялась понапрасну. И большинство предпочитает это обычным парам и самым любимым бойцам! А почему бы и нет? Ведь нет ни шлема, ни щита, чтобы отразить меч! Зачем доспехи! Зачем приемы? Все это лишь оттягивает миг смерти. Утром люди отданы на растерзание львам и медведям, в полдень — зрителям. Это они велят убившим идти под удар тех, кто их убьет, а победителей щадят лишь для новой бойни. Для сражающихся нет иного выхода, кроме смерти. В дело пускают огонь и железо, и так покуда не опустеет арена. — «Но он занимался разбоем, убил человека». — Кто убил, сам заслужил того же. Но ты, несчастный, за какую вину должен смотреть на это? — «Режь, бей, жги! Почему он так робко бежит на клинок? Почему так несмело убивает? Почему так неохотно умирает?» — Бичи гонят их на меч, чтобы грудью, голой грудью встречали противники удар. В представлении перерыв? Так пусть тем временем убивают людей, лишь бы что-нибудь происходило. Как вы не понимаете, что дурные примеры оборачиваются против тех, кто их подает?»

Удовольствие, с которым толпа предавалась кровожадности, приводит Сенеку, философа-моралиста и выдающегося литератора своего времени, к выводу: «И нет ничего гибельней для добрых нравов, чем зрелища: ведь через наслаждение еще легче подкрадываются к нам пороки. Что я, по-твоему, говорю? Возвращаюсь я более скупым, более честолюбивым, падким до роскоши и уж наверняка более жестоким и бесчеловечным, и все потому, что побыл среди людей».

Насколько гладиаторские бои вошли в кровь и плоть римлян, овладели их помыслами и чувствами, видно не в последнюю очередь из суеверия, возникшего и причудливо расцветшего на этой основе.

«Биться гладиатором (во сне) означает суд или иную какую-нибудь распрю или борьбу. Кулачный бой тоже считается боем, хоть ведется и без оружия, означающего судебные бумаги и жалобы. Оружие гладиатора убегающего всегда означает ответчика, а оружие гладиатора преследующего — жалобщика.

Я не раз замечал, что такой сон предвещает женитьбу на женщине, подобной или оружию, которым бьешься, или противнику, с которым снится борьба… Итак, кто бьется с фракийцем, тот возьмет жену богатую, коварную и любительницу во всем быть первой: богатую, потому что фракиец весь в латах, коварную, потому что меч у него кривой, а первенствующую, потому что он наступает. Если кто бьется с самнитом при серебряном оружии, то возьмет жену красивую, не очень богатую, верную, хозяйственную и уступчивую, потому что такой боец отступает, прикрыт латами, а оружие у него красивее, чем у первого. Если кто бьется с секутором, то возьмет жену красивую и богатую, но гордую богатством, а потому пренебрежительную даму и причину многих бед, потому что секутор всегда преследует. Кто во сне бьется с ретиарием, тот возьмет жену бедную, страстную, распутную, легко отдающуюся желающим. Всадник означает, что жена будет богатая, знатная, но умом недальняя. Колесничник означает жену бездельную и глупую; провокатор — красивую и милую, но жадную и страстную; гладиатор с двумя мечами или с кривым серпом — отравительницу или иную коварную и безобразную женщину» — так, во всяком случае, утверждал во II в. н. э. толкователь снов Артемидор из малоазийского города Далдис.

Женщину, вновь вышедшую замуж и, по обычаю, расчесывающую волосы копьем, ожидает счастье, если это оружие принадлежало гладиатору, смертельно раненному на арене.

Малоаппетитным кажется нам поверье, по которому можно излечиться от падучей, если напиться теплой крови сраженного гладиатора.

С другой стороны, в наше столь богатое суевериями время неудивительно, что судьбу гладиатора читали по звездам, а повлиять на нее можно было с помощью амулетов и колдовства.

Но все это лишь крайние проявления публичных увеселений — кровавого спорта, самого отвратительного из когда-либо выдуманных человеком.

Как же он возник?

Прошло почти 500 лет с момента основания города Рима,[15] прежде чем там состоялся первый бой гладиаторов, засвидетельствованный историческими источниками. В самом начале первой Пунической войны,[16] в 264 г. до н. э., два сына умершего Децима Юния Брута Перы выставили на тризне на Бычьем рынке (Forum Boarium) три пары фехтовальщиков, одновременно сражавшихся друг против друга. И хотя с этого началось быстрое развитие римской гладиатуры, фехтовальные игры зародились все же несколькими веками раньше. Римлянам были известны и раньше человеческие жертвоприношения в честь умерших, принявшие позже более мягкую форму боев гладиаторов; поэтому было бы неверно утверждать, что сыновья Брута Перы неожиданно изобрели этот вид погребальных игр.

О человеческих жертвоприношениях на тризнах скифов сообщал еще древнегреческий историк Геродот (484–425 гг. до н. э.), а в «Илиаде» Гомера мы читаем о похожих ритуалах греческого войска под стенами Трои при погребении Патрокла.

Именно эти погребальные церемонии в честь Патрокла встречаются снова и снова в Италии в росписях гробниц этрусков, живших к северу от Тибра, в городах-государствах, слабо связанных друг с другом. В ярком этрусском искусстве явно прослеживается греческое и восточное влияние. Причина, по которой этруски избрали именно этот жестокий сюжет главной темой своей надгробной живописи, кроется, вероятно, в их собственном религиозном обычае, которого они упорно придерживались: так же как при погребении Патрокла, они практиковали жертвоприношения военнопленных для успокоения душ своих павших, с тем чтобы таким образом умилостивить богов кровью.

Основной смысл жертвы, а именно умиротворение богов, сохранялся даже в тех случаях, когда людей иногда заменяли куклами, как предполагают многие исследователи.

Но еще раньше этруски превратили простое заклание военнопленных, приносимых в жертву при погребениях, в нечто другое, а именно в их борьбу не на жизнь, а на смерть у могил и на арене. До нас дошли этрусские погребальные урны второй половины III в. до н. э., на которых изображены такие фехтовальные игры. На этих изображениях в двух случаях галлы противостоят своим соплеменникам, а в одном случае — галлы фракийцам. Оба этих сочетания хорошо известны нам по более поздним гладиаторским боям римлян.

Можно предположить, что эти рельефы на этрусских погребальных урнах возникли не в том же году, что и сами боевые игры. Скорее это художественное изображение обычая, который уходит своими корнями в гораздо более раннее время. Таким образом, этруски изобрели гладиаторский бой, а римляне заимствовали его в период этрусского господства в Риме в VI в. до н. э. На это определенно указывал еще Николай Дамасский, греко-сирийский историк, живший при Августе.

Сыновья Брута Перы, выставившие в 264 г. на Бычьем рынке в Риме три пары фехтовальщиков на тризне в честь своего умершего отца, таким образом, просто подражали древнему этрусскому обычаю, точно так же как римляне вообще заимствовали у этрусков и другие обычаи: сценические игры, случавшиеся изредка человеческие жертвоприношения и звериные травли. Кровавые бои с дикими животными вели так называемые бестиарии, имевшие свою разветвленную организацию. Росписи VI в. до н. э. в Тарквиниях запечатлели этих людей, брошенных диким зверям, — этрусский обычай, которому позже в Риме суждено было стать развлечением для народа.