Удары продолжались: метры прочного толстого троса и кабель, разматываясь до конца, падали на крышу лифта.

Свет мигнул в последний раз и погас, Марина с сыном оказались в полной темноте. Она уже готова была закричать, она и кричала, изо всех сил зажимая ладонью рот. Ее тело билось в беззвучном крике, но Марина понимала, что она не вправе выпускать этот рвущийся из груди вопль отчаяния на волю. «Что угодно, только не кричать! Только не кричать!»

Легче оказалось заплакать.

Что она и сделала. Марина крепко обхватила Валерика и прижала к себе, машинально подумав, как было бы хорошо, если бы он был таким же маленьким, красным, со сморщенной кожей, как тогда, когда родился.

Она бы засунула его обратно, в утробу, и тогда наверняка смогла бы защитить сына, спасти от этого злобного и грозного мира, от этой судьбы — людоедки с окровавленными клыками, чьи подарки, перевязанные алой ленточкой, всегда таят в себе что-то недоброе.

Что-то, что рано или поздно тебя убивает…

Кстин отыскал глазами указатель с надписью «МКАД — Запад» и свернул под стрелку.

МКАД — не самая удобная дорога для мотоциклиста, по крайней мере, для мотоциклиста, который едет на «ИЖ-Планете 5». Он забился во второй ряд, считая справа, и дал полный газ.

Двигатель натужно тарахтел — от «двухтактника» ничего другого ожидать не приходилось, — но он упорно работал и нес хозяина вперед.

«Суббота… Вчера… Всего лишь вчера — и так давно. „Я тебя люблю“, — вот что я должен был сказать. И не сказал. Почему? Наверное, я боялся, что она рассмеется. И может быть, это было бы правильно — с ее стороны. Где она, эта граница между „вы мне нравитесь“ и „я тебя люблю“? Где она проходит и в чем она заключается? В дрожании рук и в томительном сосании под ложечкой? Или в том, что ни о чем другом думать не можешь — все время пытаешься представить себе лицо, запах, жесты, движения, голос?

А она бы и рассмеялась. Ну может, не прямо в глаза, тихо улыбнулась бы — холодной и немного отдаляющей улыбкой, но… Что угодно — только не эта улыбка. Поэтому я и не решился. Глупо. Что плохого в том, что я ее люблю? И что плохого в том, чтобы сказать ей об этом?»

Он знал что. Самое страшное — услышать в ответ: «А я вас — нет». Или главное — любить, а остальное пусть катится ко всем чертям?

Они ехали в лифте на тридцать девятый этаж, и лотки с мороженым холодили ему руки. Он думал, что эти секунды, проведенные так близко от Марины, запомнятся ему навсегда. Он чувствовал, что вряд ли они еще когда-нибудь будут так близки, разве что опять поедут вместе в лифте.

Кстин украдкой наклонился к ней и вдохнул запах, льющийся от ее мягких волнистых волос, и аромат тела, пробивавшийся из-за воротника блузки. Ему хотелось съесть эту женщину, как аппетитную булочку, и, кажется, он нашел ответы на все свои вопросы. Да, он любит ее. Просто потому, что она женщина и ОНА — это ОНА. Других причин он не видел.

От ее запаха у него начала кружиться голова, а от ее вида… Он прижимал к животу лотки с мороженым, покрытые холодными капельками воды, и от этого на футболке появлялись влажные пятна.

В тот момент ему хотелось, чтобы Башня была бесконечной; чтобы они ехали и ехали вверх не останавливаясь.

На табло появилось число «39», и лифт замер. Марина вышла первой и направилась к двери своей квартиры. Кстин отметил, что в ее движениях сквозила какая-то нервная неловкость, но… Это было пустяком по сравнению с теми кренделями, которые выделывали его ноги. Он дрожал, как от холода, но не мог отнести это на счет трех несчастных лотков с мороженым.

«Если бы можно было наброситься на нее, срывая одежду и лаская губами каждый сантиметр ее кожи… » Если бы…

Нельзя. С ней все было по-другому. Он не мог на нее наброситься — до тех пор, пока не прочел бы в ее глазах немое разрешение. Сейчас ему хотелось только любоваться этой женщиной — и ничего более. Любоваться и обожать.

Ах да! И еще — повесить занавески на кухне.

Марина достала магнитную карточку: здесь, в Башне, они заменяли ключи. Кроме того, электронный замок служил надежной сигнализацией. Марина открыла дверь, сняла телефонную трубку, набрала «О» и сообщила дежурному на пульте, что все в порядке.

«Наверное, еще и поэтому она не побоялась меня пригласить, — подумал Кстин. — Здесь хорошая охрана».

— Пойдемте сразу на кухню, — предложил он. Марина удивленно вскинула тонкие брови. — Надо положить мороженое в холодильник, — пояснил Кстин. — И потом… Знаете, я так привык: нет работы — нет еды.

— Ну, это вовсе не обязательно… — начала Марина. — Мне, честно говоря, немного неловко… Это выглядит, будто я вас использую в личных целях…

— Ну и что? — Кстин пристально посмотрел ей в глаза. — А может быть, я именно этого и хочу — чтобы вы меня использовали… В личных целях, — немного помолчав, добавил он.

Возникла пауза. Эти неловкие паузы возникали постоянно, но, по крайней мере (и Кстина это радовало), с каждым разом они становились все короче.

Марина развела руками.

— Ну, если вы…

— Да, конечно, — перебил ее Кстин. — Я настаиваю. Как и положено мужчине.

— Считаете, что мужчина всегда должен настаивать? — Кстину показалось, что в ее глазах промелькнула какая-то настороженность.

— Разумеется. Не выпрашивать же!

— Ну, не стоит так категорично. Скажем: не выпрашивать, а просить. А?

Кстин усмехнулся.

— Нет. Только настаивать. Еще лучше — требовать.

— Может быть… Но ведь это не всегда бывает уместным. В некоторых ситуациях приходится именно просить, а не требовать.

Кстин беззаботно пожал плечами. И пожалуй, в ту минуту он еще сильнее смахивал на второгодника, не до конца расставшегося с романтическими иллюзиями о взаимоотношениях полов.

— Лучше не попадать в такие ситуации… — он ненадолго замялся. — А если уж попал, то ждать.

— Ждать чего?

— Ждать подходящего момента, когда уместно будет потребовать.

Марина поджала губы. «Мороженое и занавески, — подумала она про себя. — Других точек соприкосновения я не вижу».

Кстин снова пожал широкими плечами, но на этот раз в его движениях сквозила какая-то жалкая обреченность.