Болт щелкнул и полетел вниз, следующий… Внизу скучали и зябко ежились двое.

— Толстый, ты бы поспешил… Кажется дождик начинается…

Запрыгавший мячиком по крыше болт, был им ответом.

— Это вам не шубу в трусы заправлять, это гораздо сложнее…

И вдруг я услышал, явственно услышал: «Достал уже этот бычара, груз донесёт и валим на месте, сам нож в бок суну, чтоб не болтал, падла…» и ещё что-то невнятное, образное, «теплая хата, женщина и свежее истекающее соком жареное мясо…». Непроизвольно сглотнул слюну и посмотрел на покойничков прохлаждающихся на крыше. Вот значит как, мысли читаю, проснулся во мне мутант, а я уж думал, что первое поколение мутантов давно сдохло и других не будет.

Хаймович говорил, что уроды, рождённые после великой войны долго не жили и потомства после себя не оставили, потому как сами были нежизнеспособны, не то что звери, те такое потомство дали, что любо — дорого посмотреть. Сороконожка в локоть длиной, говорят с палец была… Н-да, неожиданно это как-то… Непонятно. А может, и проводника я придушил, что мысли услышал, только среагировал быстрее, чем понял.

Да пошли они на хутор бабочек ловить! Чего это я тут горбачусь, если хавкой рассчитываться никто не собирается. Последний болт прощально пискнул и простился с головой.

Пулемёт повис на верёвке. От пришедшей в голову мысли я повеселел:

— Вот, что бродяги… а пулемёт я вам, пожалуй, не отдам.

— Ты, что братан рамсы попутал?

— Ты, что борзеешь в натуре! Да мы тебя на ремешки пустим!

— Кого кинуть собрался фраер? Мы на Джокера работаем, он обид не прощает…

Выслушав непродолжительную тираду и подождав пока они замолкнут, я продолжил:

— Короче у вас такой выбор, либо я сейчас кидаю верёвку, вы привязываете мне обещанную жратву и тихо мирно получаете пулемёт, который спущу на той же верёвке. Либо я режу верёвку и вы получаете пулемёт в виде металлолома.

— Ты с кем торговаться вздумал? До места донесешь, как договаривались, а там и рассчитаемся…

— Знаю, как Джокер рассчитываться любит, нож в бочину, и да здравствует шашлык!

Короче, считаю до пяти и режу верёвку.

— Э, э… ты погодь, да нет у нас с собой столько и ты до места нести не помог…

— Давайте, что есть и сваливайте.

— А второй пулемёт?

— А второй, скажете Джокеру заржавел напрочь, в хлам… поэтому и возится не стали.

Вы меня знаете, я от своего не отступлюсь. Считаю, пять … четыре…

— Подожди, кидай конец …

Бродяги зашушукались, и зашуршали в рюкзаках. Упали первые тяжёлые капли дождя, ливень будет сильный, но недолгий. Прищурился и внутренним ухом услышал разговор.

— Всю хавку не давай, перебьётся, подкараулим его как спустится и завалим. Джокеру скажем, что второй пулемёт не смог Толстый свинтить, сорвался, погиб смертью храбрых.

Ты запоминай Дюбель, о чем базарю, Джокер допрашивать будет, чтоб слово в слово совпало, неточностей он не любит. — Да запомню я, Штырь, — вяло отнекивался Дюбель, а в голове его отчётливо плыли образы тепла, женщины и мяса. Да он никак под кайфом, догадался я. Дождь врезал разом без прелюдий. Молнии прорезали небо кривой арматурой.

Братки стояли, втянув головы в плечи, по щиколотку в воде.

— Толстый! Мать твою, тяни быстрее!

На счёт пять тощий мешок был у меня. Через непродолжительное время Штырь с Дюбелем и пулемётом в обнимку скрылись за чердачной дверью.

А дождь поливал от души. Я промок до нитки, но мне было как никогда хорошо, свободно. Там за спиной меня не ждала женщина, тепло и мясо, а была почти сухая кабина пилотов со свободным креслом, почти новый камуфляж, сухарики забытых времён и фляжка второго пилота с ароматным и крепким напитком. А впереди была вся жизнь и весь мир огромный и прекрасный. Таким как Джокеры, Дюбели и Штыри места в нём не было.

А мне было! И на мгновенье мне показалось, что захоти я сейчас — раскроются на спине крылья и я полечу между молний, утону в тучах, и может быть увижу солнце, солнце которое никто не видел после войны.

— Эге-гей! — заорал я в небо от избытка чувств.

— Совсем у Толстого крыша съехала, — уловил я чью то мысль, скорее всего Штыря, Дюбель жевал сало и о нём только и думал.

Ночь прошла тягостно и беспокойно. Ветер свистел через дыры, раскачивал утлую посудину, железо скрипело под порывами ветра, тёрлось об бетонный шпиль. Я метался в бреду на загаженном голубями кресле, и мерещилось мне та тёмная пелена, что ходит в доме подо мной из угла в угол, незримой сетью дрейфует по комнатам, и каждый раз после её прохода, что-то неуловимо меняется. И я силился понять, что, но так и не понял. Одно я знал точно, попасть в сеть — верная смерть. Виделись мне в здании, какие-то машины и они работали, как-то не правильно… но работали. Ползали какие-то существа, мелкие и незначительные, тараканы, мокрицы, двухвостки, — не знаю, я не мог их определить. И ещё видел я как по кабелям, откуда-то глубоко из земли идёт энергия к неправильным машинам. Слышал шепот Штыря с Дюбелем а потом видел их сны, и раздражало это неимоверно и я ворочался, пытался найти удобную позу,… а точнее способ отключится от всего этого и уснуть. Что за наказание, чувствовать присутствие других? Конечно, я и раньше не спал бревном, всегда чувствовал приближение опасности, но чтоб так…

Утомительно это слишком! Коньяк поначалу вырубил меня почти насовсем, пил я в своей жизни раза три — четыре, но хмель прошёл оставив сухость во рту и тяжелый вонючий запах. Умылся дождевой водой, скопившейся лужицей в днище. Светало. Ветер стих.

Пора в путь. Завязав веревку хитрым узлом, спустился на крышу. Узел показал мне в своё время Косой, любой вес выдержит, а как спустишься резко дёрнул и верёвка падает к твоим ногам. Просто и со вкусом, а так ведь никаких верёвок не напасешься.

Я спешил к Хаймовичу, торопился похвастаться своими находками. Больше мне идти было не к кому. Мать пропала, когда мне было лет десять, а отца я никогда не знал. Может, и сгинул бы тогда вслед за матерью, если б не прибился к ватаге таких же, как я бедолаг. Вместе мы излазили все развалины, вместе ходили к Хаймовичу, он уже тогда был мудр и стар, таскали ему свои находки, а он учил нас всему, что знал. Вместе ставили ловушки на крыс, вместе убегали от тварей, вместе на них нападали. Вместе ходили к проститутке. А потом я вырос и стал Толстым. Конечно я хотел стать ловким и смелым, неуловимым одиноким охотником, одним словом Мухой, легендарным прыгуном и скалолазом и верил тогда, что у Мухи были присоски на пальцах и именно по этому он мог ползать по потолку. А Хаймович с усмешкой говорил, что у меня не та мутация, и что это всё глупости и небылицы, не было у Мухи никаких присосок. Но я верил, истово верил в своё предназначение, что смогу, добьюсь, и всё у меня получится. Может поэтому я и откололся от своих, прыгал, тренировался, залазил в такие места и на такие вершины, где казалось ни кто до меня не был и никто кроме меня залезть не мог. Может, и получился из меня не слишком удачливый охотник, но как прыгуну мне нет равных в городе.

А друзья детства теперь не со мной, теперь это банда Косого.

По-быстрому спустившись с мутного дома и оставив своих подопечных далеко позади, я пробирался через Рваный квартал. Это конечно было глупо, тут сплошь руины и в случае чего и спрятаться негде, но я торопился тем более, что зверья тут много отродясь не было. Его видимо изначально разнесли так, что поживится не чем. Но по мере продвижения к центру мною начало овладевать смутное беспокойство. Что-то большое и неподвижное таилось за виднеющимся впереди каменным, гребнем. И оно это что-то было недовольно и голодно. Я сбавил ход, обдумывая с какой стороны лучше обойти. Предательский ветер дунул мне в спину. Он учуял меня и перевалил через холм весь сразу.

Мама, дорогая! Мишка! Я их только на картинках видел, но узнал сразу. За какой малиной он сюда припёрся? Ему что в лесу шишек мало? Ноги мои ноги, уносите мою попу!