Славой Жижек как зеркало левого движения

Славой Жижек сделался кумиром западных левых интеллектуалов в начале 1990-х годов. Понять успех Жижека невозможно, не осознав всю глубину морального, политического и идеологического кризиса, который переживала в то время социалистическая, марксистская и вообще критическая мысль.

Крах Советского Союза западные левые ждали, предсказывали и, как правило, приветствовали. Но то, что, по их мнению, должно было стать началом очищения левой традиции от сталинизма, оказалось, по крайней мере на первых порах, тяжелейшим ударом по социалистической идеологии, как таковой. И дело здесь не только в том, насколько те или иные идейные «семейства» западных левых были подвержены влиянию сталинизма. Вместе с Советским Союзом ушла и вера, что в мире практически возможна какая-либо общественная система, кроме капитализма. Обсуждение альтернатив было исключено из сферы публичной дискуссии. Восторжествовал неолиберализм, причем не в качестве одной из возможных стратегий развития, а в качестве «Вашингтонского консенсуса», то есть единственно возможной формы экономической политики. Френсис Фукуяма торжественно провозгласил «конец истории».

Хуже того, критика сталинизма не спасла левых от моральных проблем. Можно сколько угодно объяснять, что официальная трактовка марксизма в СССР имела мало общего с критической теорией самого Маркса. Можно вполне аргументированно доказать, что общественный строй, возникший на руинах русской революции, не был социалистическим. Но невозможно отрицать ни происхождение сталинской идеологии из марксизма, ни того, что именно социалистические идеи вдохновляли участников революции 1917 года, давшей первотолчок к процессам, закончившимся построением тоталитаризма в СССР. В этом смысле формула «социализм потерпел в Советском Союзе поражение» будет совершенно справедлива, другое дело, что поражение это случилось в 1917-1929 годах, а не в 1989-1991, как объявляла либеральная пресса. В 1989-1991 годах наступила лишь запоздалая общественная реакция, идеологическое осознание и переосмысление произошедшего. Причем, как и всякая запоздалая реакция, она была чрезмерной и неадекватной.

Массовое дезертирство интеллектуалов охватило левый фланг. Но если на Западе бегство интеллектуалов от левой идеи было широко распространенным, на Востоке оно оказалось всеобщим. В один день профессора марксизма-ленинизма превращались в профессиональных антикоммунистов. Впрочем, процесс затронул не только официальную «творческую элиту», которая просто не могла поступить иначе в силу своего конформизма и зависимости от власти. Бывшие диссиденты в Польше и Югославии (в частности, теоретики группы Praxis) с такой же легкостью превращались в националистов, христианских фундаменталистов и правых либералов. Американский социолог Богдан Денич сравнивал это с образами фильмов ужасов, когда благопристойный джентльмен прямо у тебя на глазах оборачивается монстром или вампиром.

В таких условиях на Западе особо ценили тех немногих восточноевропейцев, для которых левизна оказалась чем-то большим, нежели данью общепринятой риторики или идеологической моде. Тем более что сами эти люди оказывались у себя дома не просто в меньшинстве, но в полной изоляции. В условиях всеобщего дезертирства интеллектуалов (причем не просто «направо», а на крайне правый фланг) быть левым в Восточной Европе начала 1990-х означало ежедневно бросать вызов «образованной публике», господствующим стереотипам, вести непрерывную борьбу «во враждебном окружении».

Словенец Жижек не мог не привлечь к себе внимания уже тем, что он оказался практически единственным из постюгославов, говорившим с западными левыми на одном языке и разделявшим с ними общие ценности. Однако это объясняет феномен Жижека лишь отчасти. Тексты «гиганта из Любляны», как тут же назвали его западные поклонники, местами темны и запутанны, местами вычурны. Для того чтобы в них разобраться, нужно сначала изучить Фрейда и полюбить Лакана.

В других условиях и в другое время подобная манера изложения ограничила бы читательскую аудиторию весьма узким кругом, интересующимся проблематикой радикального психоанализа и построенных на этой основе эстетических теорий. Однако Жижек нашел достаточно широкого читателя. Его первая вышедшая на английском языке книга «The Sublime Object of Ideology» (London; New York: Verso, 1989) сразу же привлекла кучу читателей, стала почти бестселлером. Причина здесь не в том, что среди левых интеллектуалов вдруг началось повальное увлечение Лаканом и другими вариантами постфрейдизма.

Сказать, что кризис марксизма оставил вакуум в сознании европейских интеллектуалов - значит гротескно преуменьшить проблему. Это был уже не вакуум, а зияющая брешь, через которую улетучивались любые формы теоретического мышления, как такового. В эпоху конца истории теоретизирование бессмысленно. Эмпирические исследования, разумеется, оставались в цене, но профессиональные интеллектуалы к ним далеко не всегда способны.

Понятно, что свято место пусто не бывает. А потому позиции, оставленные марксизмом, были заняты различными формами постмодернистского философствования. Беспредметного и бесцельного, но изящного и своевременного. Суть постмодернизма в замене теории «дискурсом». Философствование уже не ставит перед собой не только цели изменения мира, но даже не претендует на то, чтобы понять мир. Вместо того чтобы понять мир, нам предлагается поговорить о нем. Причем, как и в светском салоне, любой вариант болтовни (нарратив, дискурс) равноценен при соблюдении двух условий. Во-первых, он не должен содержать обобщения (тотализацию), иными словами, не должен ничего объяснять. Во-вторых, он должен быть изящен - полон литературных аллюзий, ссылок на прошлые «нарративы» и «дискурсы», жонглирования терминами, комбинаций образов, идей и цитат. Как и положено светской болтовне, заполняющей бессмысленное времяпрепровождение свидетелей «конца истории».

Левые авторы, пытавшиеся атаковать постмодернизм по существу, оказывались просто маргиналами. Их не допускали до салонной дискуссии. Их не понимали. Они выглядели как люди со старомодными и грубыми манерами в среде утонченных господ.

На этом фоне Жижек оказался единственным, кто нашел способ говорить на языке постмодернизма о темах, имевших серьезное значение. Он дал бой постмодернизму на его собственной территории. Переусложненные тексты «гиганта из Любляны» оказались интеллектуально эффективными именно в силу того, что при других обстоятельствах воспринималось бы как их существенный недостаток. У читателя, привыкшего к марксистской традиции, возникает ощущение, что очень часто Жижек сложным и запутанным образом говорит очень простые и, в сущности, общеизвестные вещи. Но в том то и дело, что Жижек писал сложно и путанно, чтобы его понимали.

К счастью, времена меняются. Рубеж ХХ и XXI веков оказался временем резкого подъема левого движения. Можно говорить о преодолении левыми постсоветского травматического синдрома. Неолиберальный капитализм вызывает отвращение и протест. Если коммунисты сделали своей практикой все возможное, чтобы дискредитировать идеалы революции, то капиталисты, со своей стороны, создали условия для возвращения радикализма. Они не только продемонстрировали «истинное лицо капитализма» (не прикрытое и не облагороженное социал-демократическими реформами и Welfare State), но, можно сказать, сделали все мыслимое и немыслимое, чтобы реабилитировать коммунизм. Если не как политическую практику, то во всяком случае как идеологию.

В конечном счете те, кто в конце 1980-х предрекал, что крах сталинизма расчистит дорогу для возрождения радикальной левой, оказались не так уж не правы. Они лишь ошиблись на десятилетие. Не такой уж большой срок в масштабах всемирной истории…

Начинается новая эпоха в интеллектуальной жизни Европы. Постмодернизм, как наваждение, испаряется на глазах. И не удивительно, что мы видим перед собой нового Жижека. Тексты становятся прозрачнее, мысль «спрямляется», изощренные метафоры уступают место аргументации. А главное, меняется тема. Жижек заговорил о Ленине.