Вторично расстреливая, Крюков поднес ладонь ко лбу, вроде фуражку поправил, а сам заслонился. Думал, ночью не уснуть. Позднее убедил себя: кто-то обязан выполнять подобную работу в эпоху разрушения изжившей себя формации. Чем Либбо или другие агенты хуже или лучше его? Враг есть враг, и его надо ликвидировать. Желающих поживиться народным добром в гигантском взбаламученном городе хоть отбавляй, и расстреливали, не переставая, почти до середины марта. Занятие это, впрочем, никому не нравилось, но деваться некуда. Хлебные налетчики — пропащий элемент, злодейский. Они брали не столько, сколько могли увезти, и портили много. Мешки растерзывали, рассыпали муку, месили обувкой, потом, обтерев ее чем попало, бросали комом тут же, вроде в насмешку. Торцовую стенку пакгауза изгрыз свинец. Каждый раз грузовик на рассвете увозил трупы. Хорошего мало, и ждать пока неоткуда.

Число осужденных после удачной облавы достигало порой внушительной цифры — трех-четырех налетчиков. Схватки, случалось, перерастали в целые сражения — когда из засады шухерные не бежали, а кидались своим на помощь — и завершались дикой погоней, как в фильмах про американских бандитов и детективов. Царапин никто не считал. Солдат и агентов за сорок дней погибло четверо, тяжело ранило девятерых. Сплошной траурный марш Шопена, исполняемый пожарниками.

Все чаще и чаще сейчас Крюков задумывался о смерти и все чаще и чаще ловил себя на том, что даже смерть врагов революции его отвращает. Раньше она, смерть, просто не существовала. Он сам не боялся умереть, а врага нужно уничтожить, смести с лица земли. Иначе как построишь республику? Как сделаешь ее сильной и мощной, чтобы она могла защитить себя? Да, противников приходится добивать, иного выбора нет. Но что-то все-таки его мучило, терзало сердце.

Что же такое смерть? Черная дыра? Провал? Вход куда-то? И ничего нельзя исправить, и ничего нельзя спасти.

Однажды он спросил Скокова: отчего так? Отчего, расчищая нашу землю от гадов и возводя светлое здание социализма, он лично, Крюков, верный сын Октября, испытывает какие-то нелепые колебания, похожие на угрызения совести?

— Это нормально, — ответил Скоков, — ты живой человек, а не пушка или винтовка. Человек и должен страдать, потому как сотворен из мяса, костей и крови! Но ты не тушуйся. И не в том штука, что революция спишет. Наступит эпоха — и с нас спросится, пусть с покойничков. Ты знай только, что бьешься за счастье трудящегося люда. А без боли и стонов, братишка, нельзя. Без боли и стонов нас с тобой, красавцев неслыханных, матери не родили бы. Вот так, Алеша, милый ты мой! А смерть любого гражданина — гнусная вещь, вонючая…

Рядовые, так называемые голодные кражи, Крюков в конце концов изъял из компетенции начальников патрулей, аргументированно изложив свою точку зрения.

«Я обследовал десятки вагонов с нарушенными пломбами и сорванными замками, — констатировал он в донесении, — и быстро обнаружил, что в доступных укладках встречаются мешки, проколотые проволокой. Весовщики и уборщицы просыпанную муку тишком собирают и уносят по домам. Начальники патрулей нередко с воришками поступают слишком сурово. По моему мнению, подобные хищения пока неизбежны, как бы действенно мы ни наладили контроль. Главное, что крупные бандитские нападения на Сортировочную вроде прекратились.

Мелкие недостачи — бич, но бич несмертельный. С ними я рекомендую бороться методами агитации и убеждения, а не арестами и высылками. Кражи надо постепенно сокращать, терпеливо воспитывая в коммунистическом духе уже допущенных к вагонам сотрудников. Сейчас в первую очередь необходимо противиться хищениям, которым придается законный облик и в которых принимают участие должностные лица. Фальшивые накладные, счета и выемки, ложно зарегистрированные в губпроде, способны подорвать и без того неустойчивую хлебную ситуацию. Официальный открытый досмотр поможет уменьшить утечку муки. Но к нему придется привлечь городские организации непродовольственного профиля, где понятия о честности и справедливости тверже.

Кроме того, важно улучшить снабжение агентов. Они нищенски экипированы, истощены — голоднее и солдат, и милиционеров, и наркомвнудельцев, а также крайне плохо вооружены. Товарищи Хейно Либбо, Д. К. Вайнштейн, Б. С. Субботин, Р. Е. Вахрушев, Т. Л. Берчанов, К. А. Хавин, О. С. Ерофеев, П. А. Бутырин, Р. Т. Веретенников, А. И. Штундель, X. Т. Ремзин, А. Р. Глотов и И. И. Ефимов владеют тремя наганами и двумя карабинами, которые передают друг другу для дежурства. К трофейным браунингам нет пуль. Петроградская ЧК захваченное оружие сейчас же изымает для собственных нужд. Работают агенты круглосуточно, а есть им нечего, то есть абсолютно. Патрули питаются в казармах и вооружены винтовками, а агенту негде приткнуться, и на ногах он держится слабенько. Особенно необходимо их подкормить, иначе у людей отсутствуют физические возможности даже для поверхностного расследования происшествий и анализа собранных вещественных доказательств, от чего страдает дело.

Охрану пора экономически поддержать из соображений общей пользы. Когда человек приставлен к хлебу, пусть он и добросовестен, но если изголодался до предела, то крошку может взять и без спроса, хотя бы для собственных детей. Совершив тайно злодеяние, он будет испытывать страшные нравственные муки. Своровавший сотрудник вскоре выключается из строя и затем не годен к дальнейшей службе как разложившийся элемент. Вдобавок он, как правило, пытается утопить свалившееся на него горе в вине. Так произошло с младшим агентом Федором Запутряевым, унесшим декаду назад со станции половину наволочки отрубей для семьи. Позавчера он сознался в том товарищам. Не выдержав осуждения и позора, Федор Запутряев расстался с жизнью выстрелом в сердце.

Нельзя доводить личность до потери разума. Честь у настоящего сотрудника, безусловно, всегда победит голод, но нередко ценой бессмысленного пролития собственной крови».

Через день Крюков отправился на север организовывать женский слет.

Сани скользили по еще белому, подмороженному пространству, неровно уплывающему к горизонту. В Петрограде, пожалуй, начинается весна, а тут пока не отступает зима. Тело будто потеряло вес, стало ломким, хрупким, чужим. Зубы непроизвольно и беспомощно цокали. Саднили обветренные и потрескавшиеся губы. Ноги ныли в коленях. Хотелось свалиться набок, свернуться клубком, уткнуть нос в грудь и дышать нагретым воздухом, скопившимся под гимнастеркой.

Крюков не замечал красоты раскинувшегося перед ним пейзажа. Не замечал он и сумеречного неба, и графично вычерченных на голубеющем покрове кустов, не замечал и волнистого рисунка, наметенного ветром, и вечерней зари, угасающей на горизонте. В Заостровскую волость он выехал утром. Там внезапно вспыхнул бабий мятеж и грозил, распространившись по уезду, сорвать торжественное мероприятие. А если мужиков раззадорят, так и они примкнут, не особо разбираясь в поводах к несогласию. И пошло-поехало! Вот одна из причин, по которой петроградская власть стремилась регулярно получать отчеты, хватает ли ей необходимого запаса прочности. Она почти ежедневно осведомлялась у посланных, не изменилась ли обстановка к худшему. Женские страсти — неодинакового корня, неодинакового происхождения. Поди разберись в них. И Крюков помчался улаживать конфликт.

Север, север России — поразительная, необычайная, снежная, деревянная, отвоеванная и у немирных соседей, и у природы сторона. Сторона обильная и вместе с тем нищая. Жители в деревнях разные лицом и вместе с тем чем-то схожи — разрезом глаз, скулами, носом, упрямо торчащим вверх или по-соколиному загибающимся книзу. Сторона чернобородых и белобрысых, высоких и низких, плечистых и коренастых, кряжистых и худощавых мужчин, синеоких и кареглазых, полных и тонких, темноволосых и рыжих женщин. Но во всем не общем по крови и обличью народе проступала единая повадка, неторопливая, обстоятельная, крепкая, словно приближенная к промерзшей земле.