На продутой ветрами площади встретили Крюкова мрачным молчанием. Заостровские гражданки никого и ничего не боялись и даже с каким-то странным наслаждением ожидали, что приезжий против них применит военную силу. Тогда на вполне законном основании они выплеснут наружу накопившиеся раздражение и боль. Спровоцировать их на выступление ничего не стоит прапорщику Битюгову, орудовавшему с бандой рядом. Плотной, крутой толпой женщины охватили рундук, заменявший помост. Первые речи Крюкова их разозлили, и ему буквально заткнули рот, не позволив как следует представиться. Спасибо, что не побили. Крестьянок не интересовал какой-то там слет, а фамилии рекомендованных к избранию в почетный президиум гражданок Конкордии Самойловой, Клавдии Николаевой, Елены Стасовой и Клары Цеткин не затронули сердец. О деятельницах международного рабочего движения в волости слыхом не слыхивали. Женщин в основном волновали ремонт начальной школы, лекции на санитарно-гигиенические темы в клубе, особенно против беременности, кружок по изучению азбуки, зарплата для избача и преподавательницы курсов кройки и шитья. Духовные запросы заостровских жительниц после революции неизмеримо возросли, а волисполком никаких средств на подобные мероприятия не отпускал. Все строил проекты на будущее.

После мобилизации парней на борьбу с Юденичем заостровские невесты слонялись неприкаянные. Курсы заезжий из губернии инструктор обещал открыть еще в прошлом — 1918-м, как только выполнят мобплан и уничтожат богатеев. Мобплан закруглили в срок. Богатеев вычесали под гребенку к январю, а швейные машинки ихних принцесс, знаменитой фирмы «Зингер», и портняжные вострые ножницы стащили на склад, передав формально в общественное пользование. Они там и пылились без хозяйской заботы, ржавея металлическими частями от сырости. Преподавательница дезертировала, ибо кто ж бесплатно согласится учить? Чепуховые вроде проблемы, а попробуй сдвинь их. Женщины и подняли местную революцию — публика малосознательная. Мировую, кричали Крюкову, к чертям, отлаживай пока порядок у нас! Подавай избу-читальню, и баста! Съездили вчера по зубам секретарю волисполкома Ваньке Гривнину, чтоб не высовывался. Слух скользнул, мол, его полюбовница Евдокия Пустовалова со склада скрытно вытаскивала швейную машинку: подол подрубить и занавеску. Активистка Пелагея Бадейкова под присягой подтвердила. Факт, вызвавший справедливое негодование.

Крюков подождал немного, изловчился, залез на рундук и предложил избрать председательницу митинга, президиум и протоколистку, хотя какая писанина на холоде. Он рассчитывал, однако, опираясь на полугодичный опыт, что выдвижение и обсуждение кандидатур расшевелит и одновременно утихомирит женскую стихию. Но хитрость не удалась. Обычно почти на каждом сельском сходе из толпы выделялся оратор-запевала. С ним Крюков умело нащупывал точки соприкосновения. Но сейчас упрямые заостровские гражданки не поддавались ни на какие уловки, и никто не соглашался исполнять роль председательши. Они не желали ставить над собой кого-либо и требовали немедленного удовлетворения претензий.

— Вон в Пудоже, слух есть, кухаркиных детей в училища посылают, а чем мы хуже?

— Акушорки в городе осмотры больным производят, а чем мы хуже?

— Ликбез создали, книжки бесплатно раздают, а у нас как была, так и есть темнота без просвета!

Вдобавок женщины вдруг принялись настаивать на выдаче хранящегося в амбаре семенного зерна подушно, что равносильно разорению. Они заподозрили, что хлеб или дезертиры сожгут, или он исчезнет каким-нибудь неугаданным способом, но в том, что хлеб вскорости обязан исчезнуть, никто не сомневался. Крюков женщин, а больше старух всегда жалел, но теперь с горечью убедился, что страшней и сварливей истощенной бабы никого нет на свете. Отсюда, из сугробов Заостровской волости, прежние его неурядицы виделись малозначащими. Прав Скоков: кто женскую проблему упускает, тому крышка.

Поразмыслив, он вечером велел своему спутнику комбедовцу Федору Апулину пробираться обратно в уезд и пригнать оттуда хлебный обоз. Ведь разбазаривание семенного фонда грозит голодом и неминуемой смертью без всякого прапорщика Битюгова.

До поздней ночи на площади трещали и хлопали громадные костры. И сто, и двести, и триста лет назад, когда недовольство выхлестывало наружу, к небу каждый раз вздымалось окаймленное траурной копотью пламя. Оно предвещало приближение кровавых событий. Языки костров казались Крюкову немыми криками отчаявшихся душ. В течение двух дней к митингующим присоединились крестьянки из окрестных деревень. Споры то угасали, то разрастались, но раздражение не спадало, и Крюкова грубо, чуть ли не с матом, каждый раз оттаскивали от рундука, когда он пытался туда взобраться.

Время текло, а костры не переставали трещать и хлопать на ветру. И на третьи сутки, и на четвертые, и на пятые Крюков с утра упрямо шел на площадь, в конце концов приучив женщин к появлению представителя законной власти. Как-то в сумерках его, окоченевшего и одиноко маячившего поодаль, старухи позвали — разрешили выступить. Понравился им настойчивостью и незлобивостью. Наганом не размахивал, как иные. Однако призыв послать делегаток на слет толпа по-прежнему восприняла с недоброжелательством. Не вняла и увещеваниям немедля разойтись по избам, чтоб сварить баланду оголодавшим мужикам. Слабенькая надежда, что женщины покинут площадь и погасят костры, забрезжила только тогда, когда Крюков предложил себя в заложники до той поры, пока не возобновятся курсы кройки и шитья, а норму выдачи хлеба волисполком не увеличит вдвое против нынешней. Кое-кто действительно поспешил домой, но кое-кто замялся, зачинщицы не позволили уйти.

— Не сбивай нас с панталыку, следователь! Отпускай хлеб немедля! — неистовствовала коренастая женщина в волчьем малахае.

«Коренастую придется изолировать, — мелькнуло у Крюкова. — В ней корень. Но как?»

— Хоть раз наедимся досыта, иначе не миновать тебе беды!

— Пойдем в амбар и возьмем сами! Правда, бабоньки? — Коренастая призывно взмахнула кочергой и ткнула в сторону коллективного зернохранилища.

Прямо героиня французской революции Теруань де Мерикур.

— Дорогие вы мои женщины, — взмолился Крюков, беспомощно протягивая руки и ища глазами сочувствия, — мы с вами только что… Разграбите амбар — чем поля засеете? Это же голод, смерть! Я стрелять буду!

— Нам одинаково судьбы не было и нет, что тут, что в избе, — громко выплеснула цыганистая крестьянка, сдернув на затылок повязанный до бровей платок и протискиваясь к рундуку. — Что ты нам головы морочишь про равность полов да про социализм?

Она смотрелась еще не пожилой, черные очи искрились, в резких, порывистых движениях была неуловимая привлекательность.

— Разве нас брюхатить прекратят по твоему велению, следователь? — к цыганистой примкнула худенькая в расстегнутом тулупе, из-под которого пламенела ситцевая кофтенка.

Женщины зло заверещали, соглашаясь с зачинщицами. Быстренько настроение перевернулось. На смену прежним — вполне разумным — претензиям выдвигались новые — непонятные.

— Вон Дашкин муж от дружков приволокется пьян-пьянехонек и давай, и давай ее тиранить. Я, мол, тебя брюхатил и еще брюхатить буду, чтоб ты в кружок не удирала, — продолжала цыганистая, — мне Советы не помеха…

— С брюхом по колено, чай, не очень побежишь, — опять поддержали ее.

— Подумаешь какой енерал! Распорядился и удрал!

— Подавай хлеб! — заорала в исступлении цыганистая.

— Давай, такой-сякой, кружок или иди в мою… — Коренастая в волчьем малахае с непостижимой деловитостью завернула юбку, поворотилась к Крюкову спиной, спустила штаны и похлопала ладонью по сухим коричневым от отблесков костра ягодицам, похабно изогнувшись. — Что губы распустил, слюнтяй!

— Ах-ха-ха, Катерина, туда его, голопупого!

Крюков насунул фуражку пониже на лоб, застыдившись. Черт побери, без году неделю служит, а уж насмотрелся срама до тошноты. Какое-то горчайшее ощущение, похожее на обиду, сжало горло. То, что перед ним обнажали, было уродливым и неженским, то есть не принадлежавшим человеку. Он старался не смотреть, как коренастая поправляла штаны и одергивала подол. Затем она выпрямилась, сверкнула недобрым огнем и усмехнулась, но молча: знай наших, начальник, с нами не разгуляешься, не обманешь, враз окоротим.