— Как я сам. Это мой молочный брат и не разлучный товарищ. При этом превосходный солдат: защищая пушки, был ранен и награжден крестом.

— Такой храбрый! Глядите-ка — мужик, а столько геройской фантазии.

— Сам князь похвалил его. Парень заслуживает производства в шляхетское сословие.

— Если уж собственной кровью написал себе аттестат, то и сейм должен подтвердить его.

— Скоро у нас каждый будет шляхтичем — из Холопского воеводства, из земли Мужицкой, герба — печеная репа на поломанном суку, — пробурчал Гласко.

— Защищая отчизну, все имеют право на одинаковую награду.

— Не отрицаю. Но так у нас принижается ценность шляхетского достоинства, что скоро будут награждать им каждого, кто сможет похвастать, что целовал в хвост королевского мерина, — продолжал он ворчать сердито.

Качановский фыркнул; Заремба же подбежал, весь вспыхнув. Заговорил быстро и с жаром:

— Так вы не согласны на уравнение сословий и справедливость по отношению к низшим?

— В теории согласен, на деле же предпочел бы не дождаться этого всеобщего рая.

— А за что же мы собираемся поднять восстание. Ведь за свободу же, равенство и братство!

— Это якобинский лозунг! Наш польский лозунг, это — неделимость, свобода и независимость. За это дам себя изрубить в куски. Отдам последнюю каплю крови, не остановлюсь — пожертвую спасением души! — Гласко даже побледнел от волнения.

Заремба, не желая спорить, замолчал и стал переодеваться, но, обвязывая кисейным шарфом шею, не выдержал и бросил вполголоса:

— Ведь всем нам важно одно: всеобщее счастье.

— Неделимость, свобода и независимость, — упорно повторял Гласко, даже отдуваясь от волнения.

— Пускай будет, как он хочет! — крикнул развязно-снисходительно Качановский. — А ведь у вас чудесный костюмчик! — остановился он с восторгом перед цветистым халатом и, не обращая внимания на шокированный взгляд Гласко, нарядился в него и стал выделывать препотешные движения ногами и всем корпусом. — Самое султаншу можно этим соблазнить. Дорого, должно быть, стоит?

— Около пятнадцати тысяч франков, — поспешил ответить Заремба.

— Ничего себе! Целое состояние! — Качановский почтительно снял с себя драгоценную одежду.

— Не пугайтесь, — ассигнациями. Золотом это составило каких-нибудь три дуката. Я купил его в Париже у уличного торговца. Уверял, что настоящий китайский шелк.

— Наверно, после какого-нибудь бедняги, сложившего голову на гильотине.

— Ну, я готов, — прервал Заремба. — Вы обещали повести нас.

Гласко пошел вперед, выбирая путь покороче и подальше от людских глаз; Качановский шел в конце, по обыкновению ощупывая все по сторонам своим проницательным взглядом. Шли по дороге к костелу, по узкому переулку, редко застроенному небольшими домиками, между которыми тянулись сады и заборы. Целые стайки детей играли в клубах пыли, наседки барахтались в песке, а кой-где брюхатые свиньи похрюкивали под сенью навесов. Жара томила неумолимо.

— Жарко будет сегодня ехать, — заметил Гласко.

— Как, вы разве уезжаете?

— Сейчас же после обеда. Нам надо быть четвертого в Зельве, на конской ярмарке! Застанем там людей из разных мест, надо будет всем раздать поручения. Там уже накоплены изрядные склады, не считая лошадей, обещанных князем Сапегой, генералом литовской артиллерии.

— Так идите медленно, я только сбегаю распорядиться насчет лошадей.

— Жарим почтой, уже заказаны! — удержал его Качановский. — Так оно безопаснее. Разгуливаешь себе свободно по станциям, завязываешь знакомства, расспрашиваешь, как будто ни в чем не бывало, и делаешь исподтишка свое дело. Почтовый тракт — что незапечатанное письмо: все выдаст, умей только читать.

— Через неделю будем назад. Эй, почтеннейший, что это вы там делаете? — окликнул Гласко Качановского, который неожиданно прильнул лицом к какому-то забору.

— Тсс!.. Что за прелестнейшие цыпочки! Полюбуйтесь-ка сами! — шепнул Качановский, тая от умиления и бесцеремонно отдирая от забора кусок доски.

Оба спутника поинтересовались заглянуть через щель и онемели от удивления. Чуть-чуть поодаль от забора стоял белый дом, почти весь закрытый свешивающимися ветвями высоких берез. На ступеньках крылечка, обвитого зеленью и цветами, сидел какой-то старик с трубкой в зубах, а перед ним расхаживала по дорожке женщина удивительной красоты. Золотистое, прозрачное платье почти не скрывало ее наготу; черные волосы были усеяны жемчугом, лицо продолговатое, смуглое, губы сочные, алые, глаза большие, грудь высокая, вся фигура удивительно стройная. Она ступала медлительной походкой, шевеля бедрами, как будто танцуя. Несколько служанок или компаньонок, тоже едва прикрытых разноцветными дымчатыми материями, сновали между грядками, полными роз. Слышны были отдельные слова, смех. Вся картина будоражила кровь и ударяла в голову.

— Цыпочки! Цып! Цып! Цып! — поманил тихонько Качановский, переступая с ноги на ногу.

— Тише, сударь! Это ж сам гетман Ожаровский! Задаст он нам перцу за такое подглядывание. Идемте. Лучше не лезть волку в пасть, — шепнул Гласко.

Капитан и Заремба не очень спешили оторваться; Качановский несколько раз еще возвращался, причмокивая:

— Одна другой краше! Редкости! Эх! Пуля мне в лоб, ежели не пошарю я малость в этом магометовом раю...

— Не зарься на гетманский курятник! Уж наверно там наставлены капканы против таких, как ты, лакомок. Давно мне по секрету рассказывали про эти гетманские развлечения; не верил я, а вот привелось своими глазами увидеть. Первая — гречанка, родственница какая-то, а то так даже сестра мадам де Витт, теперешней любовницы Щенсного-Потоцкого.

— Краше я в жизни не встречал! — вздыхал Качановский.

— Красотой может равняться с графиней Камелли, — вставил Заремба.

— Как Аполлон с поваренком! Равной ей на свете не сыщешь! Настоящая Венера! Черт возьми, этакая конфетка — и такому старому хрычу!

— Сходите к цирюльнику, велите себе кровь пустить. Это успокаивает, — пошутил Гласко.

— Остальные, вероятно, служанки? — заметил Заремба.

— Держит их, говорят, для друзей.

— Я готов поклясться ему в дружбе до гроба! — вскричал с пафосом Качановский.

— Предложите ему, может быть, не пожалеет вам одну из гурий.

— Обойдусь без его протекции. Вот вам мое кавалерское слово, уж я у него в этом улье поскребу медку.

— Как бы только тебе при этой процедуре не вспухнуть от пчелиных жал.

— Вспухнет, только другой кто, а не я.

— Для Ожаровского рога — не диво, а вы ему еще новые хотите наставить, — подсмеивался Гласко.

— Уж если я дам слово, то сдержу! — воскликнул Качановский, вызывающе вскидывая глазами, на что Гласко ответил с дружеской усмешкой.

— Советую вам поставить себе пиявок на шею. Ничто так хорошо не спасает от избытка сил. Тут недалеко живет Крейбих, аптекарь.

— Посмотрите. Слово сказано, посмотрите!

Так, перешучиваясь, все трое свернули в город.

Улицы из-за жестокой жары и полуденного часа были почти пусты и словно жарились на солнце. Кое-где отдыхали, лежа в жаркой тени невысоких домишек, простые люди, или еврей пробегал в белых чулках, похлопывая туфлями. На углах центральных улиц и проездов стояли вооруженные часовые, иногда проезжали казацкие патрули, поднимая клубы пыли.

— Это «друзья», «альянты». Вижу, капитан, у вас руки чешутся, — засмеялся Гласко.

— Мне запах альянтского мяса знаком, — ответил Заремба, разглядывая солдат волчьим взглядом. — Рослые, однако, парни, на подбор, и одеты с иголочки.

— А что самое странное, за все платят чистоганом, — вставил Качановский.

— Это здесь, под боком у короля, у сейма, у иностранных послов, по строгому приказу свыше. А поезжайте-ка за кордон, там насмотритесь таких бесчинств и насилий, что волосы дыбом встанут. Видал я около Каменца целые округи, где даже зеленя вытаптывались и травились, где встретишь только разрушенные избы да где каждый поплатился или здоровьем, или имуществом. И, главное, разрушают часто не по нужде, а так, из какой-то непонятной жажды подебоширить, поглумиться над всем. Но и пруссаки, те, пожалуй, еще хуже.