— Идите скорее… сидит еще с тех пор, как стало смеркаться… я не…

Зенон больше его не слушал и бросился наверх.

В круглой комнате, там, где когда-то происходила сцена бичевания, Джо сидел на полу, поджав под себя ноги, согнувшись и глядя вперед стеклянными глазами.

Хрустальный шар под потолком мерцал бледным зеленоватым светом.

— Джо, Джо!

Тот даже не шелохнулся, только безумная улыбка заиграла на его синих губах, потом он беззвучно пошевелил губами и наклонился несколько вперед. Зенон проследил направление его взгляда и остолбенел. Напротив у стены сидел кто-то совершенно похожий на Джо, как бы его зеркальное отражение, так же согнутый, с такими же стеклянными глазами, с той же безумной улыбкой на посиневших губах.

Зенон испуганно огляделся: малайца уже не было, но те двое продолжали неподвижно сидеть и напряженно всматриваться друг в друга.

У Зенона пот выступил на лбу и сердце перестало биться.

«Что это, сон, что ли? Что это значит?» — думал он, протирая глаза.

Но это был не сон, и то, что здесь происходило, было какой-то непонятной действительностью и продолжало оставаться перед его глазами. Он внимательно рассматривал обе фигуры, но никак не мог решить, которая из них является отражением другой. И здесь, и там был Джо, совершенно такой же, вполне реальный, настоящий.

— Значит, это возможно, значит, это правда? — шептал он побледневшими губами, возвращаясь памятью ко всему тому, что он видел и слышал и над чем всегда смеялся, считая это или сумасшествием, или обманом. Теперь для него настали минуты страшного прозрения, но его сознание не принимало эту непонятную действительность, он боролся с ней, боролся с собственным мозгом, с собственной душой, чтобы только не дать себя ввергнуть в пропасть безумия. Разве может происходить то, что противоречит физической природе? Разве может человек раздвоиться? На глазах у него совершалось чудо, и он видел это чудо и проверял своим сознанием. Видел, но не мог понять.

Ужас охватил его и поверг в прах смирения перед какой-то неведомой силой.

— Боже мой, Боже! — тяжело вздохнул он, и молитвенная сладость наполнила его испуганное сердце. Первый раз в жизни повисло над ним всей своей тяжестью неведомое. Первый раз в жизни взглянул он в слепые глаза вечной загадки и отпрянул в священном ужасе и омертвении, а из сердца струей бесконечной любви и обожания лились слова какой-то позабытой молитвы. Он не знал, кому открывает свою душу, полную тревоги, кому посылает он эти горячие вздохи, кого боготворит, перед кем преклоняется, — но знал, что он должен делать это всем своим существом, всей глубиной пламенного чувства.

Потом он вышел, зажег свет во всей квартире и стал расхаживать по комнатам в каком-то странном, необъяснимом состоянии.

Малаец стоял на коленях в китайском кабинете перед золотой статуей Будды и нервно перебирал четки.

Время тянулось тихо, но было в нем столько беспокойства и тревоги, что каждый звук стенных часов отдавался в сердце Зенона пронзительным гулом. Иногда слышно было, как дождь звенел по оконным стеклам, иногда шумели деревья и согнутые голые прутья мелькали за окном призрачными очертаниями.

Зенон то и дело заглядывал в круглую комнату и всякий раз видел одно и то же: два Джо сидели, глядя друг на друга, одинаково согнутые и неподвижные. В зеленоватом освещении, словно в глубине мутной колеблющейся воды, они сидели, как две статуи с живым, но безумным взглядом. Зенон подходил к ним, окликал, прикасался к холодным рукам, пытался поднять, но они точно приросли к полу, и, несмотря на все усилия, он не мог сдвинуть их с места.

«Который из них Джо? Который?» — думал он с мучительным напряжением и, не в силах разрешить этого вопроса, снова принимался бродить по квартире. Все с большим нетерпением ждал он разрешения этой ужасной загадки. Пробило уже шесть часов, когда из круглой комнаты донесся протяжный стон. Зенон стремглав бросился туда. Джо лежал в обмороке посредине комнаты и был уже один. Его перенесли на кровать и энергично стали приводить в чувство; вскоре он открыл глаза, внимательно поглядел кругом и совершенно ясно прошептал:

— Он еще здесь?

Голос его дрожал от страха.

— Никого нет. Как ты себя чувствуешь?

— Я ужасно устал, ужасно… ужасно… — повторял он медленно и сонно. Зенон посидел при нем, пока он не уснул, и затем, вернувшись к себе, сразу же лег в кровать.

В одиннадцать часов утра он был уже в Британском музее под колоннадой.

Зенон чувствовал сегодня странную грусть и вялость и, как ни старался, не мог ни на чем сосредоточиться. Мысли его текли как вода сквозь сито, даже воспоминание о том, что происходило ночью, не возбуждало в нем никаких чувств и было ему так же безразлично, как и все остальное. Он весь был как этот зимний день, туманный и скучный.

Наконец появилась Ада, такая красивая, стройная и очаровательная, что все глядели на нее с нескрываемым восхищением.

Они поздоровались молча, ему нечего было сказать, а ей нужно было сказать так много, что глаза ее пели радостный гимн, а на губах вспыхнула улыбка, как отблеск внутреннего пожара.

— Вы прекрасно выглядите, — произнес он банальную фразу.

— Потому что я счастлива… — Она прижалась к нему плечом и он почувствовал, как она дрожит. — Говори со мной, я так хочу слышать твой голос, я столько лет ждала! — нежно просила она.

— Позволь мне это первое мгновение почтить молчанием, — произнес он с изысканностью и с какой-то бескровной улыбкой на губах.

Они вошли в Египетский зал. Сфинксы, громадные саркофаги, боги, изваяния священных животных, обломки колонн — осколки жизни, умершей много веков тому назад, стояли густой толпой в громадной, темной галерее. Блеск порфира, поблекшие краски живописи, таинственные надписи и таинственные улыбки богов, устремившихся пустыми глазами в непонятную даль, рассеивали угрюмую и тревожную тишину вокруг. В молчании слышался голос грозной тайны. В немом равнодушном бытии таилась вечность. Из глаз богов струились лучи неумолимого и неизбежного; и каменное спокойствие их раздражало, беспокоило и наполняло человеческую душу трагическим страхом.

— Почему ты оставил родину? — спросила вдруг Ада.

— Меня изгнало твое равнодушие, не помнишь?

— Мое равнодушие? — повторила она, как эхо.

В нем проснулась старая мучительная обида — он даже несколько отодвинулся от нее.

— Я пришел просить тебя объяснить мне…

— Только за этим? — Отчаяние прозвучало в ее голосе и мелькнуло во взгляде.

— Вчера мне это было обещано, — холодно сказал он.

Они сели у громадного камня, покрытого иероглифами.

— Да, ты имеешь право требовать… скажу тебе все, спрашивай!

Голос ее дрожал и лицо затуманилось печалью, но он, как бы не замечая этого, безжалостно спросил:

— Зачем тогда… в ту ночь?.. — он не сумел кончить фразы.

— Вандя — твоя дочь, — смело и просто ответила она.

Он отстранился от нее в глубочайшем изумлении, почти в ужасе и долгое время ничего не мог сказать.

— Вандя… моя дочь… Вандя?

— Твоя. Вот я тебе все и объяснила.

— Это объясняет только один факт, но не все. Я ничего не понимаю. Вандя — моя дочь! Но почему ты после этого была так равнодушна ко мне? Почему позволила мне страдать? Почему заставила меня бежать? Почему?

Его вопросы падали, как тяжелые камни, яростно и мстительно, а она глядела на него с мольбой в глазах.

— Теперь я скажу тебе все… ничего не скрою… пусть будет, что будет, я копила мужество для этого разговора, а теперь, Боже мой, как мне тяжело! Ты не представляешь, как страстно может желать ребенка одинокая женщина, такая замужняя девственница, какой я была… а ты был для меня идеалом человека, я знала, что ты меня любишь, и знала, что, достаточно мне позвать тебя… но разве я могла сказать, что мне от тебя надо? Говорю теперь совершенно искренне, что тогда мне нужен был не ты, не твоя страсть и не мое счастье. Всей силой непреоборимого инстинкта я жаждала материнства и не могла на это решиться… Я должна была побороть в себе женский стыд, привитый нам веками, должна была переломить свою натуру… Долгие месяцы продолжалось мое мучение, ты даже не догадывался, что происходит во мне… Я ждала какого-то чуда, но чуда не происходило… и вот наконец в ту ночь я решилась… знай же всю правду, я не стыжусь этого, потому что я мать… твоего ребенка.