Хотя подобная показательно природоведческая казнь (по авторитетному уверению чиновников Карательной экспедиции) весьма впечатляюще подействует на присутствующих телеоператоров государственных, полугосударственных и частных телеканалов, — а уж на скучающую обывательскую публику, привычно застрявшую перед телеэкраном…

Предполагалось, что приговоренный, будучи частично раздавленным, находясь в предуведомительной коме, под наблюдательными оптическими мертвыми окулярами, по возможности вслух поразмышляет над природой своей греховной недавней службы, проникнется хотя бы на предсмертный миг, что это такое — быть окончательно ликвидированным…

…Я так и не востребовал профессиональной реплики приговоренного по поводу его умерщвления посреди клумбных соцветий, потому что уже наезжал на него, умело закрепленного в виде пятиконечного каббалистического символа…

…Малогабаритный пятитонный каток двигался со скоростью улитки-чемпиона, и это почти незаметное на глаз ускорение создавало еще больший устрашающий эффект для всех любопытствующих по случаю государственной казни.

Место пилота-палача не отличалось особенной комфортабельностью. Обыкновенное потертое залоснившееся мерседесовское кресло без подлокотников. Штурвальное колесо диаметром около метра, замысловато оплетенное глянцевым черным жгутом. На рукоятку скоростей, как на кол, насажена матово эбонитовая козлинобородая голова, отдаленно напоминающая глумливую физиономию эллинского сатира, а возможно, и гетевского Мефистофеля…

Я полагал, что изящная давильная микромашина не почувствует, и уж, разумеется, не колыхнется от наезда на столь податливое недвижимое сооружение…

Каток в первые секунды наезда точно уперся всем своим тупым неумолимым передом-рылом в некий невидимый боевой железобетонный надолб…

И, содрогаясь от непонятной преувеличивающей выразительности, в которой можно было заподозрить: механизм с трудом переваливает через гранитные валуны, а не увечит нормальные хрупкие ступни повергнутого человеческого организма, — все-таки одолел первые дециметры живой мистически сопротивляющейся плоти…

— Ну и какой из тебя профессиональный ликвидатор, знаешь! Тебе бы, понимаешь, сопли давить, а не бравые останки профессионала… Любительщина, дилетантизм, доморощенные палачи, знаешь… И туда же! Возьмись за ум, знаешь. Освой порядочную мужскую профессию, чтоб порядочный гонорар, знаешь… Ведь за копейки ломаешь свою натуру, знаешь… И когда научимся жить по-людски, по закону, а не по совести, не по справедливости нашей дурацкой — русской, знаешь…

— Не знаю и знать не желаю, милый мой профессиональный палач, — бубнил я про себя, сжимая челюсти с пугающей свирепой основательностью.

И тут же рядом шла подобная мозговая служба: некий здравый участок разума отмечал и критиковал эту слепую дурную основательность, которая до добра не доведет: непременно какая-нибудь застарелая малонадежная пломба выскажет свой неверный хрупкий характер — и хрупнет, и допустит в живую нервную пульпу воздух и воду, и продуктовые частицы, которые возьмутся гнить и распространять зловоние и микробные эмфиземы, и прочие малоинтеллигентные эмфатические последствия…

— Ты бы, приятель, не мешал работать! А то твои просвещенные советы… лучше бы не упирался, а людей бы не мучил и себя…

— О ком беспокоишься, знаешь? О каких таких людях? Себя ты к людям не относишь. Брезгуешь, знаешь… А ноги будто горячим утюгом этак, знаешь… И никакого воспитательного болевого эффекта! Просчитались они голубчики, знаешь! Любительщина во всем потому, и туда же! Приговаривают, апломб свой прокурорский держат…

Сардонической, утерявшей всякую человеческую доброжелательность физиономии говорливого приговоренного я уже не мог въяве лицезреть.

Я ее изучал, пялясь в мини-экран, встроенный прямо у колонки штурвала. Изучал без интереса, по надобности, блюдя палаческую философическую флегматичность…

С неимоверным усилием, взгромоздившись катком на колени рассуждающей жертвы, наползая на ее казематные полосатые бедра, тщательно уплотнив их в рыхлую основу, мой карающий неповоротливый механизм вновь закапризничал, — и всей своей методичной многотонной тушей как бы завис над поверженной округленно мягкотелой, часто вздымающейся брюшиной…

Передний вал импровизированной чудовищной скалки, однако же, продолжал исполнять свою трамбовочную миссию, послушно проворачиваясь на своей оси, натужливо елозя и при этом чудесным образом оставаясь на месте, не впечатав в чернозем и причинного места саркастической жертвы…

— Я же твердил тебе, освой настоящую специальность! Огороды бабкам копай, знаешь… газеты, книжки торгуй! Любитель-массовик, вот твоя доля отныне, знаешь!

— Странная картина, дядя — ты никак заговоренный? По тебе что, уже проехать запрещается? Опозоришься тут с тобой на весь свет, — с нещадной громкостью причитал я вслух, про себя же позволял приемлемо ядреные партийные эпитеты…

Увы, не вырисовывалась из моего угнетаемого членокрушителя удище-скалка, — поторопился я со своим кухонно-литературным угодничеством, поспешил…

Мои голые руки безопасными плетьми лежали на черном, змеином, струящемся ободе, пальцы выбивали какой-то только им известный бесшумный марш… Марш побежденного непрофессионального палача. И даже не палача, а жалкого самоучки мучителя — убийцы…

Пора было просыпаться.

Пора было начинать жить по-настоящему.

По-настоящему страшно жить только в настоящем сегодня…

Настоящих несновидческих кошмаров в предстоящем дне будет предостаточно. Не хватало еще упиваться всякой дрянью во сне, во время волшебного времяпровождения, которое лично всегда мое и в которое непозволительно никакому чуждому и неприличному рылу стучаться…

Впрочем, постучаться никому не запрещается…

Впущу ли — вот в чем вопрос вопросов.

И все же отчего некоторые препошлые и преподлые вещи, предметы, представления, мысли, проникают порою так запанибратски, запросто, без спросу в тайное тайных моей сути, моей души, моего Я?

Пальцы продолжали неслышно маршировать, передний вал катка не прекращал своей показательной бессмысленной трамбовочной деятельности, не приблизившись и на спичечный коробок к основанию стыло подергивающегося туловища, обряженного в казенную матрацную пижаму…

Мои глаза машинально таращились в миниатюрный экран мобильного телевизора, регистрируя идиотский фарс — форсмажорную ситуацию при умертвлении профессионального ликвидатора…

Мертвые зрачки телекамер с туповатым недоумением фиксировали мою профнепригодную потерянность, путая ее с неумышленной задумчивостью неофита-экзекутора…

И буквально через мгновение я обнаружил себя прямо перед вхолостую прокручивающимся передним валом, который, оказывается, все-таки удосужился исполнить первично кровавую работу предварительного этапа экзекуции: вместо наглаженных полосатых ляжек жертвы моим брезгливым глазам предстал анатомический — судмедэкспертный слайд, на котором четко отпечаталось — черно-кумачовое мясистое месиво, из которого торчали отполированные обнажавшиеся бело-розовые берцовые кости…