— Все в порядке, Холли, — Деррик двигает своими руками так, что они слегка нависли надо мной. Просто дух захватывает, но все-таки это вторжение. — Просто заведи правую ногу немного, — он направляет мои стопы в том направлении, как ему нужно. — И согни немного колени.

Я делаю, как он говорит, все время концентрируясь на дыхании, и надеюсь, что не задохнусь.

— Хорошо, — говорит Деррик, делая вид, что все нормально. — Теперь, когда ты ударишь, я хочу, чтобы ты ударила прямо, — говорит он, ведя меня за руку к боксерской груше. — Джеб предназначен, чтобы измерить расстояние между тобой и твоим противником, — объясняет он. — Когда ты выполняешь удар с правой стороны, ты крутишь правым бедром, при этом движении удар получается более сильным и мощным.

Я спокойно слушаю инструкции Деррика и стараюсь следовать его объяснениям, но чувствую себя глупо, как чрезмерно разбалованный ребенок, который еще не совсем научился исполнять обязанности в нормальной обстановке. Но я подогрета желанием учиться, чтобы стать сильнее, и бью боксерскую грушу с достаточной яростью, удивляясь тому, что мое запястье не сломалось.

С каждым джебом, апперкотом (примеч. удар снизу) и хуком (примеч. короткий удар) чувство свободы наполняет меня. Напряжение в шее и нижней части спины стихает, и хотя мое сердце буквально неистовствует, это не от страха. Скорее, я стремлюсь к успеху.

Я расхаживаю вокруг боксерской груши, полностью осознавая, что Деррик следит за мной, так что он может поправить меня при необходимости. Стараюсь не забывать дышать. Выдыхаю каждый раз, когда наношу удар, но легко забываю об этом и задерживаю дыхание. Пот капает с моего лба, иногда попадая в глаза, но я по-прежнему полна решимости выиграть эту битву, которую веду против себя и боксерской груши, символизирующей силу, и я только начинаю понимать, чем обладаю.

Проходят часы, прежде чем я готова уйти. Ухожу только потому, что Деррик останавливает меня, сказав, что не хочет, чтобы я повторно повредила все еще заживающее тело. Хочу поспорить с ним, но не хочу создавать трудности, желая, чтобы он привез меня сюда завтра. Вместо этого я хмурюсь на него, но следую за ним из зала, осознавая, что я всегда следую чужим указаниям, и что мной всегда управляют. Я вообще когда-нибудь была лидером?

Когда мы покидаем тренажерный зал, внезапно замечаю синие полевые цветы и иду к ним, оставив Деррика на стоянке.

Время словно останавливается, мою кожу как будто заживо сдирают под ночным небом, пока я гляжу на них: васильки в январе. Я вздрагиваю, принимая это как знак, что все должно наладиться. Необъяснимое происходит каждый день. Точно так же, как и эти васильки, я буду одним из тех необъяснимых явлений.

Как только мы садимся в машину Деррика, я опускаю окно, позволяя холодному свежему воздуху наполнить машину, таким образом запах нашего пота не столь пронзительный. Я высовываю голову в окно и делаю глубокий вдох. Как только возвращаюсь обратно, Деррик начинает закрывать окно.

— Что ты делаешь? — сердито щурюсь я.

— Моя машина, мои правила.

Хотя я знаю, что он дразнится, мое тело все равно напрягается от его слов. Он прав. Его машина, его правила. Я должна была спросить разрешения. Деррик наклоняется ко мне, и я заставляю себя сидеть спокойно, не показывая страха, который в основе своей является частью меня. Дождавшись, когда Деррик обнимет меня за плечи, я начинаю кашлять и затем закрываю рот, когда он пихает свою подмышку в мое лицо.

— Фу! Гадость! — я отворачиваюсь от него, смеясь и задыхаясь, пока пытаюсь опустить окно снова, и обнаруживаю, что оно заблокировано. — Ты отвратителен!

— Я мужчина, детка, — дразнит он, вдохнув запах своих подмышек.

Деррик смешной, но это в хорошем смысле, потому что это успокаивает мои обостренные нервы. Чувство радости оттого, что я утомлена (напряжена или утомлена — подозреваю, что все-таки утомлена) захватывает меня, на миг отвлекая от плохого.

— Хочешь чего-нибудь перекусить?

— Нет, — качаю головой. Я вспотела и, вероятно, пахну как сборщик сбитых на дороге животных.

— Здесь неподалеку есть забегаловка. Сэндвич не повредит тебе.

Я гримасничаю.

— Или просто тост, — говорит он. — Углеводы хороши для восстановления после тренировки. — Да, отлично. Как скажешь.

Хлеб. Черствый хлеб с зеленой плесенью, но я сделала вид, что он чем-то намазан. Последовала рвота. Все равно после нескольких дней или недель без еды хлеб выглядел аппетитно. Он даже имел приятный вкус, и я была признательна ему, благодаря его за маленькие подачки, в конечном счете, делающие меня больной.

Я больше не была решительной девушкой, которую он похитил. Он приручил меня быть послушной, пассивной.

Я перестала бороться с ним. Я не смогла убежать. Я перепробовала все.

Единственное, что оставалось, — выжить в изолированном темном подземелье, где он держал меня прикованной к стене.

— Ты в порядке?

Я моргаю, кусая нижнюю губу, повторно знакомя себя со своим окружением. Припарковавшись на обочине дороги, Деррик смотрит на меня, широко открыв глаза и ожидая моего ответа.

Как долго я была потеряна в своих воспоминаниях?

Слишком долго.

Это оставило меня грязной и уязвимой.

Я откашливаюсь и сглатываю, надеясь облегчить свое вдруг пересохшее горло.

— Да, — я смотрю вперед, не желая видеть Деррика, когда рассказываю ему то, что помню.

— Ты никогда не прекращала бороться, — возражает он, когда я заканчиваю. — Ты выбралась. Помни это, Холли. Ты сбежала.

— Что, если он вернется?

Эту обеспокоенность я не показывала до этого момента просто потому, что хотела казаться сильной и бесстрашной — это совсем не похоже на бездушный страх, разъедающий меня.

— У тебя есть я, — уверяет меня Деррик, запуская двигатель машины, совершенно не подозревая, что я уверена — он придет за мной.

Пока Эрика, посапывая, сладко дремлет на диване, я собираю белье для стирки и напеваю ее любимую песню группы Journey «Open Arms». Мое тело блаженно вибрирует, когда я пою ее, потому что песня не только делает мою девочку счастливой, но и я также помню весь тот ужас, который охватывал запертую девушку от лирики, срывавшейся с моих губ. Каждый стих навлек бы новую форму пытки.

Я надеюсь, что ее родители смотрят из потустороннего мира, понимая, что они должны были уничтожить меня. Они застали меня врасплох, я был беспощаден, поэтому не могу отомстить за неизлечимые травмы Эрики, которые они нанесли ей неумением ездить по своей полосе.

Я надеюсь, что они опасаются за жизнь своей дочери каждый день, зная, что я получу ее обратно. И, когда я это сделаю, пытка, перенесенная ей, будет ничем по сравнению с гневом, который она все же познает.

То, что она однажды лежала в своих собственных экскрементах и пила свою собственную мочу, — это будет заменено моей кровью, мочой и калом. Я подожгу ее кожу, оставлю на ней свою метку, снова и снова. И она будет терпеть боль, потому что больше я не позволю ей потерять сознание.

Она истечет кровью и только после смерти обретет покой.

Не в силах успокоиться, я подхожу к оружейному сейфу и достаю 357 Магнум, любуясь им в своей руке. (Примеч. 357 Magnum — американский револьверный патрон большой мощности, созданный компанией Smith & Wesson в 1934 году). Он тяжелый, но чувствуется еще тяжелее в пустоте, оставленной Холли после побега. Поглаживая его по бокам, я возвращаюсь в тот день, когда она, наконец, подчинилась.

Она была упряма, и у меня заняло два месяца и три дня, чтобы сломать ее. Я причинил ей боль, держал в темноте без воды и еды, но она продолжала бороться со мной. Я порезал ее некогда безупречную кожу, оставляя красные воспаленные раны на ее бледном лице. Тем не менее, она верила, что может бороться со мной, до тех пор, пока однажды ей это не удалось.