Звонкий удар тарелок возвестил об окончании увертюры. Раздались аплодисменты, похожие на стук дождя по крыше.

В ложе 45 Кэролайн и Даруэнт продолжали разговор, начатый несколько минут назад, когда они вошли в ложу. Страсти накалились до опасного предела.

— Может быть, вы посмотрите на меня? — спросила Кэролайн.

Даруэнт обернулся.

Кэролайн надела — неужели намеренно? — белое атласное платье с низким вырезом, красным поясом и рубином на груди. Этот наряд был на ней в ночь свадьбы в Ньюгейте.

— Вы не любите вашу мисс Спенсер, — тихо сказала она. — И никогда не любили. В тюрьме вы изобрели счастливую Аркадию[112], где нет никаких забот, и поселили ее в ней. Но все это неправда.

— Кэролайн, я...

— Правду говорю я, и вы это знаете! А вот я не знаю, приходилось ли когда-нибудь женщине стыдиться самой себя так, как стыжусь я!

— Если вы имеете в виду мой непрошеный визит в вашу ванную... — начал Даруэнт, пытаясь говорить беспечным тоном.

— Нет. — Кэролайн печально улыбнулась. — Можете заходить в любое время, если вам нравится. Но... — Она прижала ладони к щекам, чувствуя, как они краснеют, хотя это едва ли можно было разглядеть в темной ложе. — Но я была такой высокомерной, такой уверенной в том, что я выше чувств, испытываемых другими женщинами! Мужчины казались мне отвратительными. Я не могла выносить их прикосновений! Моя сила воли казалась мне несокрушимой! Но я встретила вас, и от нее ничего не осталось...

Кэролайн умолкла. Они сидели рядом на двух плюшевых стульях, отодвинутых от края ложи. Даруэнт попытался заговорить, но Кэролайн его опередила:

— Я призналась публично, что люблю вас! А ведь я могла бы поклясться, Дик, что даже щипцы, которыми истязают грешников в аду, не заставят меня сказать такое! Но я это сделала, и горжусь, потому что... Неужели вы не поняли, что мы с вами из одного теста?

— Из какого же?

— Вы бунтарь, и я тоже, хотя не осмеливалась в этом признаться. — Кэролайн выпрямилась, тряхнув локонами. — Во что вы верите, Дик?

— В каком смысле?

— В самом прямом. Что этот мир значит для вас?

Их ложа была обращена лицом к опущенному занавесу, находясь в центре яруса. Даруэнт смутно осознавал, что оркестр играет увертюру и что где-то разгорается скандал из-за брошенной в партер апельсиновой кожуры.

— "Мы считаем очевидным, — заговорил он, — что все люди созданы равными, что Творец наделил их неотъемлемыми правами, среди которых право на жизнь, свободу и стремление к счастью"[113].

Торжественные слова, казалось, повисли в воздухе, словно знамена.

— "Созданы равными", — повторила Кэролайн. — Я это ненавижу!

— Так я и подозревал.

— Но какое имеет значение, если вы и я верим в...

— В стремление к счастью?

— В счастье! Вы бы освободили мужчин, а я — женщин, дав им равные с мужчинами права! Но это всего лишь иллюзия. — В голосе Кэролайн звучала безнадежность. — Когда же вы поймете, Дик, что не можете сражаться с обществом?

— Я уже начинаю понимать.

— Тогда что вы будете делать?

— Когда эта история закончится...

— Если она не закончится вместе с вашей жизнью.

— Да, разумеется. Теперь у меня есть поместье в Кенте, где среди зеленых деревьев текут ручьи. Я провел там детство. — Даруэнт замолчал, ощутив, что его тяга к Кэролайн грозила вырваться из-под контроля. — Если бы я мог увезти вас туда, спрятав от всего мира...

— Я могла бы жить там с вами до конца дней, — быстро ответила Кэролайн. — А могла бы Долли Спенсер?

Даруэнт не ответил.

— Поверьте, — настаивала Кэролайн, — я не имею ничего против нее. Мне она нравится. Сегодня вечером, когда Долли попросила примерить одно из моих платьев, я сказала, что она может взять себе полдюжины, если пообещает не вставать до завтра. Но смогла бы она провести хотя бы две недели в деревне, вдали от Лондона и театров, не умирая от скуки? Есть ли у вас что-нибудь общее, кроме...

Даруэнт вновь обернулся.

На этот раз он не учел, что Кэролайн так близко. Их щеки соприкоснулись, и в следующий миг они уже были в объятиях друг друга.

— Будьте вы прокляты! — произнес Даруэнт сдавленным голосом. — Теперь я вас понимаю, хотя должен был понять давным-давно.

— Понимаете?

— Холодная и высокомерная? Как бы не так! Ваша беда в том, что вы действуете возбуждающе, как вино. Вы одновременно, мадам, Цирцея[114] и Праматерь Ева, ангел и демон...

— Если вы собираетесь проклинать меня таким образом, то продолжайте! — шепнула Кэролайн.

— Нет! Будем честны! — Он стиснул ее руки. — Сегодня утром я сказал Долли, что люблю ее.

— Но ведь вы так не думали?

— Думал, когда говорил! — Даруэнт ударил себя кулаком по колену. — Что я такое, что такое любой мужчина, если не флюгер, вращаемый собственной глупостью? Но и тогда у меня перед глазами были вы, Кэролайн! Если бы я сказал сейчас то же самое вам...

— Но ведь только это и имеет значение, не так ли?

— Нет. Не так.

— Почему?

Даруэнт с трудом взял себя в руки.

— Я также спросил Долли, удостоит ли она меня чести, если освобожусь от своего теперешнего брака... — он почувствовал, как вздрогнула Кэролайн, — стать маркизой Даруэнт? А я не нарушаю своих обещаний.

Удар тарелок завершил увертюру. Гром аплодисментов, мелькающие среди блеска драгоценностей руки в бесчисленных ложах оживили зал.

— Снова донкихотство, — вздохнула Кэролайн.

— Прошу прощения?

Она не отняла руки, но сидела неподвижно, глядя на Даруэнта бездонными голубыми глазами.

— Забавно! — Кэролайн усмехнулась, сдерживая слезы. — Одно из первых качеств, которые мне в вас понравились, было это нелепое донкихотство. Помните Ньюгейт, Дик?

— Еще бы!

— Вы были прикованы к стене, грязный, слабый и беспомощный. Тем не менее вы оскорбили Джека Бакстоуна, спокойно и методично, зная, что он может избить вас до бесчувствия. — Ее щеки зарделись. — Боюсь, моя любовь к донкихотству возвращается ко мне. Вы говорите, что не нарушаете обещаний. Как будто это самое важное на свете. Вы любите Долли, Дик? Это единственное, что я хочу знать.

— Нет. Вы были правы, говоря о придуманной мною Аркадии.

— Тогда я не уступлю вас ей, — заявила Кэролайн. — Не уступлю, чего бы мне это ни стоило! Клянусь богом!

— Кэролайн, вы не должны...

Инстинктивно почувствовав, что происходит что-то скверное, оба посмотрели на сцену. За полукругом огней рампы поднимался зеленый занавес.

Вновь зазвучала музыка — тремоло струнных изображало мрачный подземный мир. Партер, казалось, застыл. Однако в театре чувства обострялись до предела, позволяя воспринимать даже мысли. И эти мысли были опасными.

Занавес поднялся, демонстрируя залитую лунным светом поляну, показавшуюся Даруэнту знакомой. Двое певцов — тенор и сопрано — шагнули на авансцену. Бутафорская луна мерцала на листьях. Сопрано в темном одеянии, как и ее спутник, начала петь...

Из партера послышалось злобное шипение, наползающее на сцену, как прилив на берег. Певица испуганно умолкла, поднеся руку к горлу.

С левой стороны партера верзила с бычьей шеей вскочил на ноги. Другой мужчина поднялся с противоположной стороны, потом к ним присоединился третий, который взревел, перекрывая оркестр:

— Мы хотим английских соловьев, а не иностранных сов! Долой Вестрис! Смерть ей!

Даруэнт вскочил на ноги, быстро окидывая взглядом партер.

Он стоял справа от Кэролайн. Что-то в его позе и в том, как его правая рука нащупывала игрушечную придворную шпагу на левом бедре, наполнило ее новым страхом.

— Дик!

— Что? — отозвался Даруэнт, продолжая разглядывать партер.