Не досчитав до шестидесяти, я попросила деда:

— Уходите все, хочу спать.

— Успеется, — непривычно строго ответил дед.

Повернулся к Туричу.

— Представляешь себе, не могу лечить своих.

— Вполне допустимо, — хохотнул Турич.

Порой он внезапно взрывался смехом, как мне думалось, ни с того ни с сего и, само собой, деланно.

— Я считаю, нужно немедленно сделать операцию, — сказал дед, слегка наклонился надо мной. — Не бойся, Маша, Василий Ермолаевич сделает тебе операцию, я буду ассистировать…

— Одну минуточку, — сказал Турич, — прости, дружище, одну минуточку…

— Жду, — сказал дед.

— Я не считаю нужным спешить, — начал Турич, — к чему, Алексей? Не лучше ли подождать немного…

— Нельзя больше ждать, — оборвал его дед, — это у нее уже не в первый раз. Как бы не опоздать, Василий…

— Не бойся, не опоздаем…

Турич снова засмеялся, как мне подумалось, ни с того ни с сего.

«Чего ты смеешься? — мысленно спросила я его. — Чего тут такого смешного?»

Турич пошел к дверям, дед поспешил за ним, потом обернулся:

— Я скоро вернусь, Маша.

Он шагнул к дверям, но, словно бы одумавшись, подошел ко мне.

— Не бойся, девочка, все будет хорошо, уверяю тебя.

— А вдруг не все? — спросила я.

— Что не все? — не понял дед.

— Не все будет хорошо, вдруг операция не поможет?

— Поможет, — уверенно сказал дед, — не может не помочь.

Он бегло глянул на свои часы и заторопился:

— Ладно, лежи пока что спокойно, я скоро вернусь.

Я натянула одеяло повыше, хотя в палате было совсем не холодно, огляделась по сторонам. Здесь стояли три кровати; я лежала у самой двери, возле окна лежала женщина, как мне показалось, немного моложе бабушки, но все равно достаточно пожилая, а рядом с нею — девушка, постарше меня, может быть, лет на 5—6.

Едва дед вышел из палаты, обе они — и пожилая женщина и девушка — начали расспрашивать меня:

— Кто ты? Неужели дочка Алексея Алексеича? Ах, внучка, ну это, пожалуй, и впрямь похоже; Алексея Алексеича все в больнице уважают. Правду говорят, что он раньше был главврачом?

— Правда, — ответила я, — мой дед вообще человек замечательный, — у него нет ни одного, самого маленького недостатка!

— Таких людей не бывает, — заметила девушка.

— Бывает, Майя, — сказала женщина, лежавшая напротив нее, у окна; звали ее Клавдия Петровна, как я после узнала, — редко, но все же…

— А Турич тебе нравится? — спросила я Майю.

— Кто, Турич? Главврач?

— Он самый.

— Не знаю, — сказала Майя, — как-то не думала об этом.

Тут в палату вошла сестра Ляля, которую я знала, она иногда приходила к нам, когда дед почему-то требовался в больницу.

— Пошли, — сказала Ляля, — будем тебя готовить к операции…

Признаюсь, я заплакала. До того это страшно прозвучало: «Будем тебя готовить к операции»… Вслед за Лялей в палату вошел дед.

— Маша, даю тебе самое честное слово, все будет хорошо!

Он обнял меня. От него пахло йодом, немного табаком, почему-то горькой травой полынью. Я прижалась лицом к его плечу:

— Не хочу, чтобы Турич меня резал!

— Он — хороший врач, — сказал дед, — отличный хирург, поверь, Маша…

Я перебила его, повторила снова:

— Не хочу, чтобы он меня резал!

— Он отличный хирург, — снова сказал дед, — и потом, операция по поводу аппендицита — это отработанная, проверенная, поверь, я не сомневаюсь, все будет хорошо!

— Тогда режь меня сам, — сказала я. Слезы с новой силой хлынули из моих глаз.

— Не могу, — дед с сожалением развел руками, — не могу своих оперировать, хоть убей, никак не могу!

— Я вас, Алексей Алексеевич, очень даже понимаю, — вставила Клавдия Петровна, — я бы тоже, наверно, не сумела бы своего сына или, скажем, сестру, оперировать, как это, подумала бы, как это можно, чтобы своего, кровного, да ножом, да по самому живому?

Дед обнял меня.

— Пойдем, Маша, прошу тебя, не упрямься…

Много позднее, когда я уже окончательно поправилась, я узнала о разговоре, который произошел в тот раз между дедом и Туричем.

Турич, едва лишь осмотрел меня, сразу понял все как есть.

— Это перитонит, — сказал он.

— Знаю, — сказал дед. — И что же?

— То, что уже поздно, — продолжал Турич. — Поздно оперировать.

— Ты в этом уверен? — спросил дед.

— На все сто, — ответил Турич, однако тут же поправился: — На девяносто процентов.

— Стало быть, есть всего-навсего десять процентов? — спросил дед.

— Да, — сказал Турич. — Всего-навсего десять процентов, что операция может удаться.

Дед сказал:

— Я согласен.

— Не могу, — возразил Турич. — Ничего не получится, ты и сам все видишь не хуже меня! Поздно…

Тогда дед произнес повелительно, таким тоном он никогда ни с кем не говорил:

— Я настаиваю на операции, и как можно скорее!

Но Турич еще долго сопротивлялся. Он приводил различные доводы, он уверял деда, что мы ничего не добьемся, что я наверняка не выдержу и ни к чему меня понапрасну мучить, но дед оставался непреклонным. И в конце концов добился своего — Турич решился на операцию…

Кажется, никогда не забуду лица Турича, склоненного надо мной. Он снял очки, вглядываясь в меня, и я словно впервые увидела грубо сбитый лик прожженного лукавца, глубоко посаженные глаза, избегавшие встретиться со мною взглядом, лицемерно поджатые губы, толстые, как бы надутые щеки, я пристально, как бы впервые увидев, разглядывала его, и он, будто поняв, что внезапно раскрылся передо мной, показав себя вовсе не тем, кем ему хотелось бы казаться, быстро нацепил очки, и лицо его вновь обрело привычно благообразное, добродушное выражение.

— Хорошо, — произнес Турич. — Иду мыться, пусть ее готовят…

— Будем готовить, — покорно отозвался дед, — прямо сейчас…

Была, должно быть, уже ночь, когда я открыла глаза. Тускло горела лампочка на столике возле моей кровати, на стене напротив громоздилась тяжелая, неровная тень. Я повела глазами в сторону, увидела деда. Он сидел, опустив голову на ладонь правой руки. Я позвала тихонько:

— Дед, это ты?

Тень на стене качнулась, дед поднял голову.

— Очнулась, — сказал, — наконец-то!

Обеими руками я взяла его ладонь.

— Давно сидишь? — спросила я.

— Давно, — сказал он.

Лежавшая возле окна Клавдия Петровна тяжело застонала во сне.

«Значит, что-то снится», — подумала я и вспомнила: мне снилась мама, будто идем мы с нею по дороге в каком-то неведомом лесу, кругом растут васильки, маки и легкие голубые колокольчики. Я рву цветы, а мама говорит: «Не рви, не надо, пожалей цветы…»

Я спрашиваю во сне: «Почему их надо жалеть? Разве они что-то чувствуют?» — «А как же, — отвечает мама, — совсем так же, как мы с тобой…»

— Мне мама снилась, — сказала я деду.

— Сон в руку, она вчера письмо прислала, — сказал дед, — как чувствовала, спрашивает, как ты, не болеешь ли…

— Я ей ничего писать не буду, и вы тоже не пишите…

— Мы напишем тогда, когда ты поправишься, — заверил меня дед.

Взял со столика полотенце, смочил в кружке с водой, мазнул им мои губы.

— А теперь попробуй поспи, — сказал.

Положил ладонь на мою голову, и мне стало вдруг до того спокойно на сердце! Спокойно и легко, совсем как бывало, когда я была совершенно здорова…

И тут я вспомнила, вспомнила все то, о чем почему-то забыла, хотя и ненадолго.

— Дед, — сказала я, — а операция? Когда меня будут резать?

— Уже, — сказал дед, натянув на меня одеяло повыше, поправил подушку, — все уже позади, Маша…

Я закрыла глаза, но сразу же открыла их снова.

— Что, — спросил он, — никак не можешь поверить?

— Чересчур хорошо, чтобы было правдой, — ответила я.

Он хотел было что-то сказать мне, но в эту минуту в палату вошла сестра Ляля.

— Алексей Алексеевич, — сказала тихо, — идите домой, отдыхайте, я подежурю возле Маши…

— Нет, — так же тихо ответил дед. — Иди, Ляля, отдыхай сколько захочешь, я останусь здесь.