Должно быть, ее, что называется, распирало, не надо было ее расспрашивать, подталкивать, она и сама готова была охотно поведать о себе все, что могла.

Оказалось, Бобик сбежал. Да, вот так вот, не говоря ни слова, сбежал, собрал свои немногие вещички и ушел куда глаза глядят.

— Как это куда глаза глядят? — удивилась Майя.

— Я все как есть узнала и выведала, — ответила Клавдия Петровна, — все как есть. Конечно же, ушел не куда глаза глядят, а к Дуське Карташовой, со мной в одном цеху работает.

И тут слезы разом хлынули из ее глаз. Она уже не старалась себя сдерживать. Плечи ее тряслись, грудь вздымалась от рыданий, она вцепилась обеими руками в свои волосы и, раскачиваясь из стороны в сторону, повторяла все время:

— Предатель! Сукин сын, предатель, дрянь дешевая…

Я хотела было сказать что-то, успокоить ее, но Майя мигнула мне: дескать, не надо, не лезь сейчас к ней.

А Клавдия Петровна все продолжала раскачиваться из стороны в сторону, приговаривая:

— Как я жила раньше, кабы вы знали, девочки! В доме порядок, уют, муж у меня отменный, заботливый, ласковый, сынок у нас круглый отличник, все, бывало, за книжкой сидит, на улицу его не выгонишь, и вот надо же так, с ума спятила, из-за какого-то сухаря недорезанного голову потеряла, все как есть похерила, ни о чем не подумала, никого не пожалела!

И она зарыдала с новой силой, бурно, безутешно; мне стало ужасно жаль ее, до того жаль, что, кажется, попадись сейчас мне ее Бобик, я бы на нем, наверное, живого места не оставила.

Клавдия Петровна пролежала на своей койке вплоть до самого вечера, а вечером в палату вкатилась Федоровна, сказала, округлив глаза так, что они стали у нее походить на розетки для варенья:

— Явился. Сюда идет…

Я сидела на постели Майи, она учила меня вязать из серых суровых ниток кружева, Клавдия Петровна по-прежнему недвижимо лежала, не произнося ни с кем ни слова. Но тут, словно ее подбросило, вскочила, разом поднялась, села на постели.

— Что? — забормотала быстро, скороговоркой — Явился? Совесть небось заела? Ну погоди, я тебе сейчас выдам, я тебе все как есть выложу!

Но в то же время руки ее ни на секунду не оставались спокойными, то приглаживали растрепавшиеся волосы, то торопливо пудрили зареванные, влажные щеки, то застегивали пуговицы праздничного зеленого, с алыми розами халата.

В дверь палаты осторожно постучали.

— Входи, — крикнула Клавдия Петровна, стряхивая пудру с пышной груди, — давай, заходи, голубчик, не бойся!

И тут в палату вошел незнакомый пожилой человек — седые, коротко стриженные волосы, слегка загорелое, с крупными морщинами возле рта и на лбу лицо, морщинистая шея, видневшаяся в воротничке белой рубашки; нет, то был явно не Бобик, какой там Бобик.

Он обвел глазами меня и Майю, потом глаза его просветлели, он подошел к постели, на которой лежала Клавдия Петровна.

— Здравствуй, Клава, — сказал негромко. Только сейчас я заметила в его руках плетеную кошелку. Он положил кошелку на тумбочку, вынул из нее несколько яблок, бутылку молока, три ватрушки, очевидно, домашних.

— Ешь, — сказал, — поправляйся. Это тебе можно, я у доктора спросил.

Не сговариваясь, мы с Майей обернулись одновременно, поглядели на Клавдию Петровну. Казалось, она не может прийти в себя от изумления.

— Ты… — только и произнесла она, — ты, Николай?

— Кто же еще? — отозвался Николай. Тихо присел на край ее койки. — Все тебе кланяются, приветы передают, и Витек тоже.

— Чего же он не пришел? — спросила Клавдия Петровна.

— Витек приболел малость, — ответил Николай, — только ты не беспокойся, ничего такого опасного, простудился немного, завтра уже здоровехонек будет, ручаюсь. Тогда сам к тебе явится…

Мы с Майей вышли из палаты. Так мне и не удалось хорошенько отлежаться в этот день. Впрочем, и не надо было уже разлеживаться, надо было, наоборот, больше ходить, так говорил дед.

Он встретился нам сразу же, в коридоре, шел куда-то, может быть, в ординаторскую или уже собирался домой; спросил, кивнув на дверь палаты:

— Они там беседуют?

— Думаю, что беседуют, — ответила Майя, — им есть о чем поговорить друг с другом.

Дед сказал задумчиво:

— Я его вчера битых два часа уговаривал, пока уговорил.

— Ну да! — воскликнула я. — Да ты разве его знаешь?

Дед кивнул.

— А как же. Тоже мой пациент, из железнодорожной поликлиники, я всю их историю знаю, впрочем, кому в нашем городе об этом не известно?

Дед прошел мимо, Майя сказала:

— Ручаюсь, это он уговорил нашего главного, чтобы ее обратно взяли в больницу.

— Очень может быть, — согласилась я.

Майя промолвила задумчиво:

— А ты, Маша, счастливая.

— Чем же? — спросила я.

— У тебя такой дед…

Как Майя предполагала, так и было на самом деле: Турич ни за что не хотел принимать обратно Клавдию Петровну.

— Убежала, туда ей и дорога, пусть теперь лечится как знает…

Но дед все-таки не отставал от него и в конце концов сумел уговорить.

— Мы врачи, мы не имеем права мстить, злорадствовать, плохо относиться, — говорил дед, — для нас нет хороших или плохих больных, нет любимчиков и козлищ, для нас существуют одни больные, а больные всегда правы…

Все это передала нам вездесущая Федоровна. Как это ей удалось услышать разговор деда с Туричем, почему она оказалась вроде бы рядом, все это знала только она, но как бы там ни было, Клавдию Петровну снова зачислили в больницу и она продолжала лечиться.

Мы с Майей иной раз спорили; она считала, что Клавдия Петровна начисто позабыла о Бобике, а по-моему, она продолжала страдать о нем и безуспешно ожидать его каждый вечер. Забегая вперед, скажу: Клавдия Петровна вернулась домой и продолжала совместную жизнь со своим мужем, а Бобик, по слухам, отпраздновал веселую свадьбу с Дусей Карташовой, которая работала на текстильной фабрике вместе с Клавдией Петровной.

Однажды (уже кончилась вторая моя неделя в больнице) дед сказал:

— Еще дня три, от силы четыре — и тебя выпишут.

Боже мой, подумала я, неужели возможно такое счастье? И я снова буду такой же, какой была раньше, буду ходить по улицам, дышать свежим воздухом, сидеть за своей партой и спать в своей постели?

Конечно, я подружилась с Майей, и дед был рядом, так что я не чувствовала себя одинокой, но все же до того хотелось уйти из больницы, покинуть ее навсегда и больше никогда, никогда в жизни не попадать в ее стены!

Настал мой последний день в больнице. Должно быть, меня поймет каждый: это были самые долгие, самые мучительные часы, которые тянулись невообразимо медленно. Дед еще прошлым вечером сказал, что сам выполнит все формальности, возьмет выписку из истории болезни и заберет меня с собой. Я ждала его все время, но у него было, по его словам, еще множество дел, надо, как и всегда, осмотреть больных, записать в истории болезни то, что и следовало записать, проверить дежурных по отделениям. Одним словом, он все не являлся за мной, и я, признаюсь, извелась.

Чтобы как-то убить время, я решила спуститься в больничный сад.

«Погуляю немного, а потом, глядишь, и дед освободится, придет за мной», — подумала я.

Сад был большой, запущенный, с одичавшими яблонями и вишнями.

Стоял на редкость теплый октябрь, трава, обычно очень густая, доходившая чуть ли не до колен, была кое-где скошена и теперь медленно высыхала под не по-осеннему жарким солнцем, превращаясь в сено, которому, как я полагала, суждено стать зимним кормом для старой кобылы Параболы.

Я прошла немного вперед. На ветвях яблонь гнездились последние птицы, перелетавшие с одной ветки на другую. Время от времени слышалось грозное жужжание шмеля, еще с весны решившего не сдаваться и потому сумевшего дожить до осени; или это был вовсе не шмель, а какое-то другое, совершенно неведомое мне насекомое?

Внезапно до меня донесся чей-то говор. Я прислушалась, узнала голос деда. Он говорил негромко, то замолкая, то снова начиная говорить.