Однажды я шла из школы домой и плакала. Василия не было в школе около недели, но вдруг он явился к моему уроку. И, конечно же, не слушая меня, стал напевать что-то про себя.
Я замолчала, он замолчал тоже. Я начала снова объяснять новое грамматическое правило, он стал снова петь.
Я спросила:
— Я вам не мешаю?
— Нет, — ответил он, усмехнувшись. — Продолжайте…
И опять замурлыкал какой-то мотивчик про себя. Все молчали, только Юра обернулся к нему, укоризненно проговорил:
— Перестань, Вася, слышишь?
— Что? — переспросил Василий и засмеялся, по-моему, совершенно искренне. — А вот и не перестану…
— А вот и не перестану…
— Перестань, — еще раз сказал Юра. Узкое, по-мальчишески открытое лицо его резко побледнело. Я испугалась, как бы он не навредил самому себе, ведь с Василием, теперь уже я понимала, шутки плохи.
Но Василий, неведомо почему, вдруг замолчал. Может быть, надоело издеваться надо мной, а может быть, его не испугало, нет, просто удивило выражение лица Юры. Во всяком случае, он перестал петь.
Прозвенел звонок. Все разошлись из класса. Я вышла на улицу, было холодно, ветрено, снег крупными хлопьями сыпал с неба.
Я шла и плакала.
Кто-то осторожно взял меня за руку. Я оглянулась. Это был Юра.
— Перестаньте, — сказал он. — Я вас очень, очень прошу — не надо плакать…
Я быстро вытерла глаза. Не хватало еще того, чтобы мальчик, мой ученик, успокаивал меня.
— Хорошо, — сказала я. — Не буду больше.
— И не надо, — сказал Юра. — Вы же все равно не переделаете его, его вообще нельзя переделать.
Я кивнула головой.
— Да, его уже не переделаешь.
— Осторожно, здесь скользко, — сказал Юра и взял меня под руку.
Помню еще одного своего ученика — Степана Микояна. Он был необыкновенно привлекателен внешне, настоящий итальянский мальчик с картины Мурильо: большие темно-карие глаза с длинными загнутыми ресницами, всегда розовые щеки, темные волосы вьются прихотливыми кольцами. Представляю, как, должно быть, досаждала ему эта красота: мальчики обычно терпеть не могут, когда у них вьются волосы, или чрезмерно длинные ресницы, или слишком яркий цвет лица.
В спецшколе он дружил со своими одноклассниками — Левой Шервицем, Андреем Кертесом и Сашей Бабенко. Мне порой думалось, наверное, подобно прославленным мушкетерам Дюма, у этой четверки было единое для каждого свято соблюдаемое правило: один за всех и все за одного!
Недавно довелось увидеть Степана Микояна, теперь генерал-лейтенанта авиации, заслуженного летчика-испытателя, Героя Советского Союза, он рассказал, что до сих пор встречается со старыми школьными друзьями…
Разговор зашел о Тимуре Фрунзе. Степан дружил с ним с самого раннего детства. И учиться они пошли в одну и ту же школу. Позднее, уже в седьмом классе, решили поступить в недавно открывшуюся спецшколу, чтобы в будущем стать военными.
Обычно лето они проводили в Зубалове. Дачи Микояна и Ворошилова находились неподалеку друг от друга. Там мальчикам было вольготно. День-деньской бегали наперегонки, купались в речке, ходили в лес по грибы, по ягоды.
В Зубалове, кроме Тимура и Степана, были и другие ребята с окрестных дач. Самая любимая игра — игра в войну. Только вот никто не хотел быть белым, все стремились быть только красными командирами. Приходилось бросать жребий.
Когда учились в шестом классе, появилась новая страсть — лошади. Оба стали заниматься в конно-спортивной школе. Летом по многу часов ездили на лошадях. У каждого был свой любимый конь.
— Уйма воды утекло с тех пор, — сказал Степан Микоян, — а по сей день не могу позабыть Тимура.
— Может, у него было сильное биополе, — предположила я.
Степан пожал плечами.
— Насчет биополя не скажу, в те годы мы ни о каком биополе и понятия не имели, просто был у меня большой, настоящий друг, о котором помню и буду помнить всегда, до самого своего конца…
Тимур был всегда горазд на разные выдумки, казалось, он только и делал, что старался сотворить что-нибудь такое, что могло бы как-то разнообразить жизнь, наполнить ее различными приключениями.
— Иной раз мы даже сбегали с уроков, — признался Степан Микоян. — Случалось и так, чего греха таить. Скажу прямо, обычно заводилой бывал Тимур. «Лучше пошли в кино, — говорил он, — чем сидеть на географии».
— Ну, и ты что же? — спросила я.
— А я что? Слаб человек, — усмехнулся мой бывший ученик, и вдруг мне почудилось, в его лице мелькнуло чисто мальчишеское озорство, побуждавшее его некогда к всевозможным веселым, а зачастую и лихим проделкам…
— Мы любили играть в Робин Гуда, — сказал Степан Микоян. — Бывало, на даче, в Зубалове, уйдем вместе куда-нибудь далеко в лес. «Здесь нас ждет наша дружина, — говорил мне Тимур. — Мы будем вместе делить добычу и раздавать ее беднякам…». Разумеется, никакой дружины и в помине не было, как не было и добычи, которую грабили сподвижники Робин Гуда, мы ждали, ждали, потом отправлялись восвояси. Но проходил день, другой, и снова шли в лес на поиски верных друзей храброго Робин Гуда…
Тимур Фрунзе был очень начитанный, по словам Степана. Впрочем, и я могу сказать то же самое. Сколько раз приходилось мне беседовать с Тимуром о прочитанных книгах, и я не переставала дивиться обширному кругу его знаний, количеству прочитанных книг, необыкновенной его памяти, которая хранила не только имена героев, не только названия городов и стран, но и различные даты сражений и войн, происходивших когда-то…
Я спросила Степана Анастасовича, имели ли они с Тимуром какое-либо представление о репрессиях, которые бушевали в те памятные годы.
— Разумеется, мы не могли о них не знать, — ответил мне он. — Да и как можно было не знать и не ведать ничего, когда каждый прожитый день приносил с собой сведения о новых «врагах народа», которых только что довелось видеть, с которыми не раз приходилось разговаривать.
Иной раз мы говорили с Тимуром об этих неожиданных арестах, не могли не говорить. Конечно, не раз возникали сомнения, не раз казалось: нет, не может быть, как могло случиться такое, человек, который казался абсолютно безупречным, о котором было известно, что он либо соратник Ленина, прошедший вместе с Ильичем все перипетии эмиграции, всю тяжесть революционной борьбы, либо кристально честный большевик, до конца преданный Советской власти, вдруг причислен к самым злобным «врагам народа».
— Не верю, — сказал однажды Тимур, когда узнал об аресте одного из друзей Ворошилова, бывавшего в их доме, крупного военачальника Рычагова. — Не верю, и все тут!
Я сказал:
— Но как можно не верить? Раз его взяли, стало быть, он виноват!
— Да, конечно, — согласился со мной Тимур. — Но все-таки никак не могу себе представить, что этот самый человек — враг народа!
— В ту пору, — сказал мне Степан Микоян, — бытовало выражение: органы никогда не ошибаются, у нас зря не сажают. И все же, все же… — Большие темно-карие глаза его, до сих пор не утратившие своего блеска, налились печалью. — Помню этого славного, обаятельного человека, который, разумеется, спустя почти пятьдесят лет был посмертно реабилитирован…
Был в охране Ворошилова один охранник, с которым вся семья Климента Ефремовича была в очень хороших отношениях, а Тимур просто любил его. Он нравился ему своей преданностью семье Ворошилова, врожденным добродушием, жизненной смекалкой. Однажды Тимур спросил его:
— Что бы ты сделал, если бы тебе приказали арестовать Климента Ефремовича, потому что он оказался врагом народа?
— Если бы приказали, арестовал бы незамедлительно, — ответил друг семейства, не затруднив себя даже секундной заминкой. — Как же иначе? Приказ следует выполнять…
— Помню, как тогда был раздосадован Тимур, — сказал Степан Микоян, — даже переживал не на шутку. Он вообще любил людей, умел искать и находить в них что-либо хорошее. И потому каждое разочарование в каком-то человеке, к которому хорошо относился, которому верил, всегда сильно огорчало его, нет, не то слово, это был удар в самое сердце.