— Он не виноват, — Юра встал со своего места, голос его звучал спокойно, не громче обычного, но каждое его слово явственно звучало в тишине, внезапно наступившей, как бы разом сгустившейся.

— Кто же виноват? — спросила учительница.

— Петя в самом деле не виноват, — повторил Юра Холмогоров. — Он не заливал тетрадь чернилами.

— Тогда кто же? — спросила она.

Юра медленно повернул голову и встретился взглядом с Василием.

«Словно шпаги скрестились», — подумала вдруг я. Они не отрывали глаз друг от друга, вот так вот, глаза в глаза. И все в классе молча смотрели на безмолвную эту дуэль глазами.

Кажется, учительница поняла все как есть.

— Да-да, — заторопилась она. — Так, хорошо… — Подошла к Петиной парте, положила тетрадь на парту. — Дома перепишешь как следует…

— Хорошо, — сказал Петя.

Юра сел на скамейку. Василий встал, по своему обыкновению не говоря ни слова, вышел из класса.

А урок между тем продолжался, как ни в чем не бывало, своим чередом.

В тот день Юра снова, как это уже случалось не раз, догнал меня на улице. И мы заговорили о чем-то, о чем сейчас и не вспомнить. Только не о том случае, который произошел на уроке литературы.

И лишь уже недалеко от моего дома Юра сказал:

— Мне кажется, тот, кто молчит, когда при нем совершают какую-то несправедливость, все равно какую, уже предатель, вы не находите?

— Не знаю, — ответила я. — Впрочем, возможно, ты и прав.

— Да, я прав на все сто, — сказал Юра.

Признаюсь, я пришла на следующий день в класс с некоторой тревогой, все думалось, как-то Василий будет теперь относиться к Юре. Не отомстит ли за то, что Юра не побоялся его? Ведь каждый понимал: еще немного, и если бы учительница не отдала тетрадь обратно, Юра непременно рассказал бы, как все было. Безусловно рассказал бы…

На перемене я видела: Василий как ни в чем не бывало прошел, мимо Юры, вслед за ним, словно верные личарды, прошествовали его «шестерки», в том числе и Петя. Я проводила их взглядом, Василий о чем-то рассказывал, они все слушали его, изредка смеялись, должно быть, в нужных местах, а иногда затихали.

Мы больше не возвращались ни с Тимуром, ни с Юрой к этому случаю, но однажды Юра признался мне: на уроке физкультуры, когда они тренировались в волейбол, Петя больно ударил его по спине.

— Так, что все у меня загудело, — сказал Юра.

— Ни с того ни с сего? — заметила я.

Он заметно усмехнулся.

— Ну, не так чтобы ни с того ни с сего, все это оговорено заранее.

Я не стала расспрашивать его ни о чем. И так все было понятно.

Ни с кем из школьных педагогов я не сошлась близко, ни с кем, само собой, не говорила откровенно. Да и, думается, вряд ли кто-либо с кем-то говорил в те годы откровенно.

Я была самая молодая учительница в школе, все остальные были много старше, учителя с большим опытом и стажем.

Может быть, потому мои коллеги относились ко мне скорее равнодушно, я не представляла ни для кого из них никакого интереса. Лишь один учитель математики Вячеслав Витальевич Горохов, громогласный старик, острослов и неисправимый насмешник, благоволил ко мне. Как-то признался: я напоминаю ему дочь, которая вышла замуж за какого-то, как он выразился, «обормота» и укатила с ним на Дальний Восток, беспечально бросив родителей. По его словам, я походила на нее, она тоже была худенькой, узкоплечей и тоже, как и я, легко могла засмеяться или заплакать.

— И вот надо же, — говорил Вячеслав Витальевич, разводя руками в стороны. — Ни письмеца, ни открыточки, ничего, словно в воду провалилась!

Казалось, он шутил, но глаза его были печальны, я понимала: он тосковал, но не хотел, чтобы кто-то разгадал его тоску.

Иногда мы шли с ним вместе домой, нам было по дороге, он жил в старинном особняке в одном из арбатских переулков и рассказывал, как у них уютно, стреляют дрова в печке, на подоконниках растут цветы в горшках, а печки в комнатах все сплошь красивые, в старинных изразцах и долго держат тепло.

Он был со мной откровенен. Должно быть, жизненный опыт, точное знание людей подсказывали ему: мне можно доверять, я не продам…

— Знаете, а наш директор, — он произносил это слово почему-то через «э» — дирэктор, — большой дурак, вы не находите?

— Мне тоже так кажется, — говорила я.

— Это летний дурак, — убежденно продолжал Вячеслав Витальевич. — Знаете, какая разница между летним и зимним дураком? Не знаете, конечно, так слушайте, я это сам услышал от хорошего человека. Зимний дурак обычно одет тепло, в шубе, в валенках, пока разденется и разуется, вы не сразу поймете, что он дурак, а летний, тот — голый, сразу виден, как на ладони.

Заливисто смеялся, откинув седую, красивой лепки, голову.

— Наш директор именно такой вот летний, сразу видно — дурак на всю жизнь. И холуй, конечно же…

— Со скрипучим голосом, — утверждала я. — У холуев всегда скрипучий голос, вы не находите?

— Пожалуй, — соглашался со мной Вячеслав Витальевич.

Как-то он спросил меня, когда мы шли вместе домой:

— Что, говорят, у вас с Василием не сложились отношения?

Все в школе называли сына Сталина только так, по имени — Василий.

— Не сложились, — ответила я. — Он, не знаю почему, терпеть меня не может.

— Чем-то ему, выходит, не показались, — сказал Вячеслав Витальевич. — Он ведь такой, небанальный человек.

— Уж такой небанальный… — сказала я.

— А может быть, вы ему просто-напросто нравитесь? — спросил Вячеслав Витальевич, и сам же ответил: — А что, очень даже может статься. Годами вы же почти ему сверстница, кроме того, такие, как вы, всегда нравятся мальчишкам…

— Такие, как я? — я удивилась. — Что во мне такого притягательного для мальчишек?

— Знаете, в этом возрасте на них именно так и действует подобная субтильность, хрупкость, уж поверьте мне, я этих мальчишек изучил вдоль и поперек. Именно у них так бывает: чем больше та или иная девочка нравится, тем он сильнее к ней придирается, уверяю вас, это порой бывает закономерно…

— Да нет, я ему абсолютно не нравлюсь, — сказала я, — ни на одну каплю…

— Я многое знаю о Василии с давних пор, — сказал Вячеслав Витальевич. — Одна моя знакомая преподавала в школе, где он начинал учиться. Она рассказывала, что этот мальчик отличается неровным, непредсказуемым, крайне импульсивным характером, сегодня, скажем, может дружить с кем-то напропалую, а назавтра вдруг ни с того ни с сего возненавидеть…

Он замолчал.

— Можете не сомневаться, — сказала я, — мы с ним никогда не дружили, отношения у нас были только такие, какие полагается иметь учителю и ученику.

— Понимаю, — заметил Вячеслав Витальевич, — не сомневаюсь, так, наверное, оно и есть. Но Василий такой, ничего не поделаешь…

— А у вас с ним сложились отношения?

Он пожал плечами.

— Как-то об этом не задумывался. Я даю задания, он их выполняет, он, в общем, любит, во всяком случае, приемлет математику.

— Выходит, вам повезло, — сказала я.

— Чем же повезло? — удивился Вячеслав Витальевич.

Я не выдержала, рассказала ему о том, давнем случае с «неудом», который я поставила Василию. Он слушал меня, не говоря ни слова. Потом произнес с непередаваемым выражением:

— Уж этот дирэктор…

Прошел несколько шагов, остановился. Я невольно остановилась вместе с ним.

— Скажите, вас это все не удивляет?

— Что именно? — спросила я.

Он сказал:

— Все.

Я промолчала, а он проговорил мрачно:

— Все время только и делаю, что не перестаю удивляться, даю слово!

— Я тоже порой удивляюсь, — призналась я.

Он медленно покачал головой.

— Право же, не верится подчас, неужели теперь двадцатый век? Нет, в самом деле?

Я ничего не ответила, только молча взглянула на него. Наши глаза встретились. Должно быть, мы оба тогда подумали об одном и том же, но не решались высказать свои мысли. Хотя вроде бы доверяли друг другу.