– Мофасс! – заорал я, но он не мог остановиться. – Мофасс!

Его глотка издала новый звук, что-то похожее на зов гусыни, соскучившейся по гусаку. Слезы катились по его щекам.

В конце концов я сдался и вышел. Постоял несколько минут за закрытой дверью, прислушиваясь. Он все еще смеялся.

К вечеру я отправился в церковь.

Тыльной стороной она выходила на Сто двенадцатую улицу. В грубо оштукатуренной стене была невзрачная дверь, будто в маленькой конторе или приемной дантиста. Войдя, вы попадали в небольшой холл с несколькими фанерными дверьми по обе стороны. В конце холла, застланного желто-коричневым ковром, лестничные пролеты вели вверх и вниз. Оделл предупредил меня, что священник живет и работает наверху, а в подвале находятся кухня и кафетерий.

Я спустился в подвал.

Моему взору представилась сцена, привычная с малых лет. Черные женщины. Их много. Они готовили пищу в хорошо оборудованной кухне, громко разговаривали, перешучивались, рассказывали всякие истории. Но самое главное, что я видел, – это их руки. Рабочие руки. Они ловко расставляли тарелки, чистили ямс, складывали салфетки и скатерти в безукоризненные квадраты, мыли, сушили, передвигали что-то с места на место. Жизнь этих женщин проходила в работе. Они расчесывали волосы своих детей, а заодно и детей, живущих по соседству, родители которых ушли на вечер или навсегда. Конечно же они и стряпали. Но у негритянских женщин всегда была масса другой работы. Они врачевали раны мужчин, которыми так гордились. Наказывали детей, белых и черных. Работали во славу Бога в его обители и у себя дома.

Моя больная мать приготовила пирог из сладкого картофеля для церковной трапезы всего за несколько часов до смерти. Ей было двадцать пять.

– Добрый вечер, Изи, – сказал Паркер Ламонт, один из пожилых дьяконов. Я и не заметил, когда он вошел.

– Привет, Паркер.

– Оделл и другие в соседней комнате, – сказал он и повел меня сквозь толпу работающих женщин.

Многие здоровались со мной. В те дни я был известен в нашей округе. Если видел, что одна из этих леди нуждается в помощи, всегда был к ее услугам, готовый прийти на помощь.

Винона Фитцпатрик тоже была здесь. Яркая и полная жизни. Но мне она не улыбнулась. На ней было белое платье, которое ей очень шло, но абсолютно не было предназначено для стряпни. Однако она пришла сюда не для этого. Председательница церковного совета олицетворяла собой власть за кулисами трона.

– Что здесь происходит? – спросил я Паркера.

– Что именно?

– Ну, вся эта стряпня и прочее.

– Состоится собрание Национальной ассоциации по проблемам развития цветного населения.

– Сегодня вечером?

– Да.

Он провел меня вдоль длинного ряда обеденных столов, мы вышли через открытую дверь. Следующая дверь была закрыта, но запах дыма я почувствовал еще издали.

Небольшая комната была заполнена чернокожими. Все они курили, удобно развалившись в креслах.

Пол в комнате покрывал потертый светло-зеленый ковер. Складные стулья использовались как подставки для пепельниц. Еще там стояли столики для игры в шашки и домино, но играющих не было. Сквозь табачный смрад пробивался кислый запах мужского дыхания.

Оделл поднялся мне навстречу.

– Изи, – сказал он, – я хочу тебя познакомить с Уилсоном и Грантом.

Мы обменялись поклонами.

– Рад познакомиться, – сказал я.

Здесь был Дюпре и другие знакомые.

– Мелвин и священник спустятся сюда через несколько минут. Сейчас они наверху. А вот Хаим, Хаим Венцлер.

Венцлер сидел рядом с Дюпре, и мне его не было видно. Он был невысок и сидел склонившись над столом, поглощенный серьезным разговором с незнакомым мне человеком.

Услышав свое имя, он выпрямился и посмотрел на меня.

– Это Изи Роулинз, Хаим. У него есть свободное время в течение недели, он хотел бы нам помочь.

– Прекрасно, – сказал Хаим.

Он встал, чтобы пожать мне руку.

– Мне нужна помощь, мистер Роулинз. Спасибо вам.

– Зовите меня Изи.

– Мы работаем по соседству, – сказал он.

Хаим предложил мне сесть и сел сам. Мы сразу приступили к делу. Он мне понравился, хотя я меньше всего этого хотел.

– Мы подкармливаем стариков. Может понадобиться водитель. Я сам не вожу машину, а найти транспорт, когда нужно, бывает нелегко. Иногда меня возит дочь, но она работает, как и все мы. – Он подмигнул при этом. – А время от времени нам приходится рассылать сообщения о собраниях в церкви и в других местах.

– Какого рода собрания?

Он опустил свои крепкие плечи.

– Собрания, чтобы поговорить о наших делах. У нас масса дел, мистер Роулинз.

Я улыбнулся:

– Ну хорошо. Чем, вы думаете, я мог бы заняться?

Он окинул меня оценивающим взглядом, и я ответил ему тем же. Хаим был невысок, но крепкого сложения, лыс, примерно сорока пяти лет. С серыми, почти как у Крысы глазами, но выражение их было совсем иное. Взгляд – проникновенный и умный, полный великодушия. Крыса испытывал великодушие только в одном случае: когда избавлялся от ненавистного соперника.

В глазах Хаима таилось что-то еще. Я почувствовал – в душе у него глубокая боль. И загрустил сам.

– Нам нужно раздобывать одежду, – сказал он наконец.

– Что вы говорите?

– Поношенную одежду для стариков. Я прошу людей пожертвовать ненужные им вещи, а потом мы устраиваем распродажу. – Он наклонился ко мне с таинственным видом и сказал: – Одежду приходится продавать, потому что им не нравится получать ее даром.

– И что вы делаете с деньгами?

– Небольшое угощение, и вот уже денег нет, – сказал он, хлопнув в ладоши для большей выразительности.

– Хорошо, – сказал я. Но, видимо, в моем голосе прозвучал вопрос.

– Вам что-нибудь неясно? – Он улыбнулся мне.

– Да так... ничего особенного...

– Говорите, не стесняйтесь.

– Видите ли, мне непонятно, почему люди, не являющиеся выходцами из местного населения, занимаются всем этим, и к тому же – даром.

– Конечно, вы правы, – согласился он. – Обычно человек работает за деньги, чтобы обеспечить семью. Но случается, некоторые делают это во славу Бога.

– Значит, это движет вами? Вы верующий?

– Нет. – Он мрачно покачал головой. – Я не верую, теперь уже нет.

– И вы, не веруя в Бога, занимаетесь благотворительностью для церкви?

Я был, пожалуй, слишком напорист, хотя и вопреки своей воле. Но что-то озадачивало меня в Хаиме Венцлере, и мне хотелось в этом разобраться.

Он снова улыбнулся:

– Я знаю, мистер Роулинз, более того, я уверен: Бог отвернулся от меня. И вообще он отвернулся от всех евреев. Наслал на нас демонов. Я уверен, мистер Роулинз. Если бы не было Бога, зло, которое я испытал, было бы невозможным.

– Мне кажется, я вас понимаю.

– Я здесь, – сказал Венцлер, – потому, что негры в Америке живут так же, как евреи жили в Польше. Над ними издеваются, их угнетают. Нас вешали и сжигали просто за то, что мы существуем.

И тут я вспомнил Холлиса Лонга.

Он был другом моего отца. Во всей округе только они двое умели читать. Каждый вечер в субботу друзья усаживались на нашем крылечке, курили трубки и обсуждали газетные новости, накопившиеся за неделю.

Холлис был великан. Помню, как здорово он смеялся. И всегда приносил гостинцы – фрукты и леденцы. Я сидел на полу между ними и слушал о событиях в Новом Орлеане, Хьюстоне и других столицах южных штатов. А иногда они говорили о северных городах или даже других странах, скажем, о Китае или Франции.

И вот как-то раз я пришел из школы и увидел, что мама стоит у плиты и плачет, а папа обнимает ее за плечи. Холлис Лонг сидел за столом и пил неразбавленное виски из глиняной кружки. Я понял: произошло что-то ужасное.

Никто не заговорил со мной, и я убежал в заросли сахарного тростника за нашим участком.

В ту ночь Холлис спал у нас. Он жил с нами две следующие недели, а потом уехал во Флориду. Каждую ночь я слышал, как он стонет и плачет. Нередко я просыпался от этого, вскакивал с постели и начинал колотить кулаком по стене.