– Пойми, у меня совсем нет капусты! – сказал Ёсияма, когда я покупал входной билет.

Моко сказала, что один из ее знакомых работает в ансамбле и направилась к сцене. Кэй сама купила билет и торопливо прошла внутрь.

Когда я сказал, что на двоих у меня не хватает, он ответил: «Тогда я снова перелезу через забор» – и направился в обратную сторону, приглашая за собой Кадзуо, у которого тоже не было при себе денег на билет.

– Интересно, удастся им это сделать? – сказал я, но, видимо, Рэйко меня не услышала из-за чудовищной силы гитарного соло.

На сцене, словно игрушки на витрине, были выставлены в ряд всевозможные усилители и динамики. Девушка в зеленой парчовой юбке пела «Me and Bobby Magee», но слов нельзя было разобрать. Она дергалась всякий раз, когда раздавался оглушительный звон больших тарелок. Зрители в первых рядах танцевали и хлопали, широко разинув рты. Шум разносился между рядами скамеек и поднимался в небо. Всякий раз, когда гитарист опускал руку, у меня начинало щекотать в ушах. Слитые воедино отдельные звуки раскалывали землю. Я прошел вдоль веерообразного амфитеатра подальше от сцены, за последние ряды, и мне казалось, что это разгар лета, когда все цикады днем стрекочут в полях. Кто-то тряс пахнущим клеем пластиковым мешком, заполненным белым паром, другой обхватил за плечи громко ржущую девицу, на ком-то была майка с портретом Джимми Хендрикса. Кожаные дзори, сандалии с кожаными шнурками, завязываемыми на лодыжках, серебристые виниловые башмаки со шпорами, лакированные туфли на каблуках, кроссовки и просто босые ноги, и еще губная помада всех оттенков, лак для ногтей, тени, волосы и румяна одновременно сотрясались в такт музыке. Пенилось пиво, хлопали открываемые бутылки кока-колы, непрестанно поднимался табачный дым, пот струился по лицу какой-то иностранки с бриллиантовой диадемой на лбу, бородатый парень, стоя на стуле, подрагивал плечами и размахивал скрученным красным шарфом. Девушка с пером в шляпе брызгала слюной, а другая, в темных очках в зеленой оправе, широко раздвинув губы, покусывала изнутри щеки. Она сжимала сцепленные руки за спиной и подергивала бедрами. Ее длинная грязная юбка ходила волнами. Казалось, что все движение воздуха, когда она раскачивалась взад и вперед, сконцентрировалось на ней одной.

– Эй, Рю, не ты ли это?

Чувак, который обратился ко мне, расстелил на земле какой-то половичок и крутил вокруг него руками, привыкшими ставить на проигрыватель пласты «Pink Floyd», в те времена, когда мы давным-давно сидели в какой-то кофейне.

– Знаешь, я сейчас просто помогаю корешу, – сказал он, покачивая головой.

Он был тощим, пальцы на ногах у него были черными от грязи, а один из передних зубов выбит.

– Это полный отстой, вся эта придурочная музыка свое отжила, а раньше были эти певцы-педики вроде Джули и прочих, я с ними завязал. А ты ошиваешься возле военной базы в Ёкота? Ну и как там, весело?

– Н-да, потому что там тусуются черные парни, а с черными всегда классно. Они совсем другие: курят травку, хлещут виски, а когда уже совершенно бухие, здорово играют на саксе и могут делать кое-что еще.

Прямо перед сценой танцевала почти голая Моко. Двое фотографов щелкали ее своими камерами. Несколько охранников схватили и увели парня, который швырнул кусок зажженной бумаги между рядами. Какой-то пацан с наполненным клеем пластиковым мешком взобрался на сцену и сзади обхватил певицу. Трое охранников пытались оттащить его. Он уцепился за ее парчовую юбку и пытался дотянуться до микрофона. Бас-гитарист в гневе ударил его по спине стойкой микрофона. Парнишка выгнулся назад, схватившись руками за поясницу, и начал уже падать, когда бас-гитарист пинком отправил его в передние ряды. Танцевавшие там люди завопили и разбежались. Коротышка ударился головой, не выпуская из рук пакет с клеем. Двое охранников за руки оттащили его.

– Рю, ты помнишь Мег? Я имею в виду ту девицу, которая приехала в Киото и хотела играть в нашем ансамбле на органе? С такими большими глазами, помнишь, она все еще заливала, что ее выкинули из художественного училища.

Мэйл достал у меня из нагрудного кармана сигарету и закурил. Он выдувал дым через дыру между зубами.

– Разумеется помню.

– Она заявилась в Токио, прямо в мою квартиру. Я хотел связаться с тобой, но не знал адреса. Потому что она, знаешь ли, все твердила, что хочет встретиться с тобой. Видимо, это было вскоре после того, как ты переехал.

– Неужели? Я тоже хотел бы повидаться с ней.

– Мы некоторое время жили вместе. Знаешь, Рю, она была славной девкой, действительно славной. Она была такой доброй, что даже отдала свои часы за кролика, которого никто не хотел купить. Она из богатеньких, и часы у нее были «Омега», что за этого кролика слишком жирно, но такая уж она крутая девчонка.

– Она все еще здесь?

Не отвечая, Мэйл приподнял штанину и продемонстрировал левую лодыжку. Она была испещрена розовыми следами от ожогов.

– Что это? Выглядит ужасно!

– Да, приятного мало. Как-то мы обдолбались, понимаешь, и начали танцевать у меня в комнате. Ее юбка вспыхнула от газового обогревателя. Знаешь, у нее была такая длинная юбка. Мег моментально вспыхнула и сгорела дотла, даже различить ее лицо было невозможно.

Одним пальцем он откинул свисающие волосы и раздавил окурок каблуком сандалии.

– Она обгорела дочерна, не пожелаю тебе когда-нибудь увидеть обугленное тело, это, знаешь ли, ужасно. Немедленно примчался ее папаша. И как ты думаешь, сколько ей было тогда? Пятнадцать, только пятнадцать! Я просто обалдел, когда узнал, что ей только пятнадцать.

Он достал из кармана жвачку, предложил мне. Мне ничего не хотелось, я отверг его предложение, и он засунул ее в щербатый рот.

– Если бы я с самого начала знал, сколько ей лет, то отправил бы ее назад в Киото. Она заявила, что ей двадцать один, и вела себя соответственно, поэтому я поверил.

Потом Мэйл сказал, что подумывает вернуться в родную деревню и пригласил навестить его там.

– Я не могу забыть ее лицо тогда, и я никак не мог утешить ее папашу. Я решил никогда больше не принимать химинал.

– А с твоим пианино ничего не случилось?

– Во время пожара? Сгорела только она, а пианино даже не обуглилось.

– Но ты на нем больше не играешь?

– Почему? Постоянно играю. А как ты, Рю?

– Я разучился играть.

Мэйл встал, чтобы купить две колы. Он предложил мне остатки поп-корна из пакета. Время от времени дул теплый ветерок с моря.

Пузырьки колы щекотали мне горло, онемевшее от «Ниброль». В зеркальце с изящным ободком, которое стояло на черном коврике, отражались мои пожелтевшие глаза.

– Помнишь, как я играл «Crystal Ship» из «The Doors»?

– Сейчас стоит мне ее услышать, я готов зарыдать. Когда я слышу игру на пианино, мне кажется, что это я сам играю. Я ничего не могу с собой поделать. Возможно, в скором времени я вообще ничего не смогу слушать, эти мелодии стали слишком ностальгическими. Я сыт ими по горло, а как ты, Рю? Совсем скоро нам обоим уже будет по двадцать, верно. Но я не хочу кончить, как Мег, не хочу видеть ничего подобного.

– Ты собираешься снова играть Шумана?

– Я имею в виду совсем другое, но твердо уверен, что нужно завязать с этим вонючим образом жизни, просто не знаю, что мне делать?

По тропинке шли старшеклассники, выстроившись в три колонны. Перед ними шла, очевидно, учительница, махая флажком и громко что-то вещая. Одна девочка остановилась и посмотрела на меня и Мэйла, обоих длинноволосых и утомленных, притулившихся к проволочной ограде. На голове у нее была красная шапочка, и она не сводила с нас глаз, пока ее сверстники шествовали мимо. Учительница дала ей подзатыльник, после чего она вернулась в колонну. Она побежала, стараясь вернуться на прежнее место в строю, а белый рюкзак подрагивал у нее на спине. Прежде чем скрыться из виду, она еще раз обернулась, чтобы взглянуть на нас.

– Школьная экскурсия, – пробормотал я. Мэйл выплюнул жвачку и рассмеялся: