Каня лежала на кровати своей, а поверх одеяла, на животе ее пристроился пепельно-серенький комочек; мурлыкал сладко, песню теплого облачка напевал.
Рядом с кроватью, в кресле с откидной спинкой, сидел Канин отец, волевой, творческий, очень строгий к себе и к окружающим человек; с мягкими теперь, рядом с дочкой, чертами лица.
- Батюшка. - бархатным своим, мягким голосом обратилась к нему Каня.
- Да? Что, доченька?
- Ты видишь, батюшка, сколь близким стал мне за этот месяц котенок. Он мне, что братик родной. Послушай, как мурлычет... Вот, хотела бы попросить, чтобы позволил ты ему остаться, людей то сейчас очень трудно найти.
- Значит, так и не нашла?
- Нет, батюшка...
- Извини, доченька. Хочу я тебе приятно сделать, понимаю и то, что очень подружилась ты с ним за время болезни; но все ж, не могу ему позволить остаться. Это - против правил. В этом году одного такого милого, добренького мурзика оставим. А в следующем еще красивее родится; что же - тоже по нему слезы станешь лить? В одном году оставишь, в следующем еще тяжелее отпускать будет... Очень жаль, доченька, что приходится расстраивать тебя, но мой окончательный ответ: "Нет"...
На следующий день, в дневную пору, когда родители Канины были на творческой своей работе, и большой наполненный весенним светом дом пустовал, к Кане пришла сестричка-Люда, которая по недугу своей второй половинки, часто в эти дни пропускала занятия в институте, сидела с ней рядом, развлекала веселыми историями, да и смехом своим жизнерадостным.
В этот день, побелевшая за время болезни больше прежнего Каня, была особенно мрачна и задумчива, сидела прислонившись к стене, поглаживала котенка...
- Значит, переговоры прошли неудачно? - поинтересовалась Люда.
- Да.
- Каня, сколько же ты из-за него переживаешь в последнее время. Я очень-очень тебя понимаю. Это когда вот такое живое существо становится очень близким, когда ты любишь его; когда, как сыночка своего лелеешь; да с каждым днем все больше и больше это чувство в тебе растет... И ты знаешь, что впереди неминуемая с этим родным существом разлука, что его ждут впереди какие-то испытания, что вы не увидитесь никогда с этим... маленьким теплым облачком, которое рядом с облаком твоей души, Каненька, сестричка моя, мурлычет... Так ведь? Так ведь?
- Да... Ежели можно только эти чувства так вот, просто, в слова перевести, если можно то - да...
Сестрички обнялись, да и расплакались, несколько своих слез не стесняясь.
А за окном цвел, зелеными цветами, да голосами птичьими наливался огромный весенний мир; вдали надрывно, басисто лаял несчастный бульдог; кто-то шел по улице ругался, где-то шумел лес, а вдали загудела электричка.
Каня осторожно подхватила котенка, к щеке своей прижала, и прошептала:
- Облачко то ты маленькое, но вокруг одна пустота...
* * *
И вот наступил этот роковой день - котенку исполнился месяц.
И выдался этот, один из первых майских дней, очень солнечным, теплым. Каждый листик, каждое деревцо, каждое озерцо и речка, каждый дом, каждый человек - все окутано было нежной, золотистой бахромой. Все, как бы, распахивало объятия, все плавно щебетало, текло, журчало... Голоса людей, птиц, а над всем этим - тихий лиственный шелест.
В открытые окна Каниного дома; плавно, подобно густому меду, вливался, наполненный запахами ветерок.
Моня, чувствуя разлуку, в последний раз вылизывала своего малыша; а Каня, сидела за столом на кухне, смотрела на серенького, и в глубоких глазах ее наливались жгучие слезы.
Она сидела так уже давно; почти с самой полуночи, ибо ночью и вовсе не могла уснуть. И ночью она несколько раз подходила к этому маленькому, мурлычущему облачку, гладила его; тихо братиком звала...
И вот в золотистое утро, на кухню вошел батюшка, прокашлялся:
- Ну, вот...
- Да, знаю. - печальным своим, светлым голосом молвила Каня. - Правила железные и от них нельзя отступать - ни дня больше. Я готова.
Батюшка еще раз прокашлялся, взглянул в этот, тоскою разлуки наполненный лик, в эти глаза, нежным светом котенка ласкающие; вздохнул:
- Да, доченька... Отступить от правил не могу. А вот выпустить в лесу, иль в городе - не знаю.
- Я сама его выпущу, батюшка. Сама решу, где оставить его...
- Ты, никак, дом сегодня оставишь?
- Да, поболела я уже довольно; вот сегодня поеду в институт.
- Как чувствуешь после болезни?
- Плечо уже совсем не болит... - она все смотрела на котенка, и прекрасен был ее лик - с такого лика можно было бы икону - святую Любовь рисовать.
- Доченька, может, я все-таки это исполню? Мне то, легче чем тебе будет...
- Знаю, батюшка; но, все же - исполню сама. Раз уж суждено нам расстаться так... - она не договорила, стараясь скрыть слезы, приблизила чашку к лицу.
Вошла на кухню Канина мама, которая в юности так похожа на дочку свою была - да и теперь еще оставалось сходство. Мама, вся в золотистом нежном свете, легкая, подошла к Кане, руку свою невесомую к ней на плечо положила, в лоб, словно ветром весенним поцеловала; ветерком же небесным прошептала:
- Доченька... - только одно слово, но сколько в нем любви!
И вот матушка, обратилась уж к мужу своему:
- Может...
Видно - это было продолжением давнего разговора - батюшка Канин отрицательно покачал головой, к окошку, в майский сад отвернулся.
Матушка хотела еще что-то сказать, но Каня поднялась из-за стола и тихим, спокойным голосом молвила:
- Не надо, раз все уже решено.
Через полчаса Каня вышла в покрытый густыми тенями и пушистыми солнечными пятнами сад, за спиной ее, за черной кофтой был рюкзачок с учебниками, а в руке она несла сумку в которой, свернувшись комочком, дремал котенок.
В саду Каню уже ждала Люда; рука об рука, в молчании, направились они к станции.
Только, когда электричка понесла их в Москву, Люда решилась нарушить молчание, тихо спросила у своей задумчивой подруги:
- Ты уже решила, где?
- Отпустить ли в городе, в лесу... нет - не знаю, не спрашивай. Сейчас в институте покажу его всем - может, возьмет, все-таки кто-нибудь...
* * *
Миша вышел в институт на три дня раньше Кани. В первый день он едва высидел до конца занятий, большее время все смотрел в окно, выжидая, когда же появиться ОНА.