Во второй день чувство тоски, чувство потери ее, чувство одиночества давящего, жгущего достигло такого предела, что он и не слышал лектора сухие, научные слова его, против чувств Мишиных, значили гораздо меньше скрипа двери.

Погрузившись в своей, наполненный жгучим, кислым туманом тоски мир Миша, прикрыв тетрадь так, чтоб никто ненароком не увидел, стал, прямо под беспорядочными, короткими записями выводить строки:

- Как удержать мне эти чувства, Как сохранить сию тоску? Ты белым облаком уходишь, В безбрежных весен пустоту. Как громко на душистом поле, Гремит вечерняя гроза. И время, быстро как смывает, Ее прекрасные слова. Как тихо здесь идут минуты, Они слагаются в года, И юности святые чувства, Уходят с ними навсегда.

Он с раздражением, с горечью перечитал написанное. Безмолвным, молчаливым, страшно тоскливым, некому неведомым, сокровенным криком взревел: "Да бред все это - пустые строки! И весь мир пустой, выцветший, бесцветный! Пусть поет, цветет, зеленеет; но нет ее рядом, а значит все пусто..." - он стал методично и аккуратно перечеркивать стихотворные строки... Он перечеркивал, сверкая своими усталыми глазами до тех пор пока не порвалась бумага, пока не взревел тоскливо, одиноко звонок возвещающий окончание занятий...

И вот - третий, роковой день.

Миша пришел раньше всех, уселся, в напряжении выжидая. Он не говорил не с кем, не понимал, что это за пустые вопросы, в которых не упоминалась ОНА - то есть, мир, вселенная, бог - именно до таких, грандиозных размеров разросся в его воображении за этот, мучительной любовью наполненный месяц Канин образ.

Она пришла! Бледная, с тоскою в глазах; вот окружили ее подружки, стали расспрашивать, а она, отвечая сдержанно и, видно, очень волнуясь, достала из сумки котенка; негромким своим, сдержанным голосом, попыталась объявить:

- Посмотрите, никому не нужен такой котенок?

Миша вздрогнул, с какой-то болью улыбнулся; порывисто на нее взглянул тут же и потупился.

При этих, скрывающих желание тут же и подбежать к ней, в любви признаться, действиях, он стремительно, как в горячке, как мчащийся под откос пылающий поезд думал: "Вот она - на меня даже и не взглянет... а вот взглянула, как бы случайно мимоходом. И видно, ведь, что все чувства ее не ко мне, но к какому-то другому человеку направлены. Знать бы кто он!.. А зачем знать - что, на дуэль его вызвать... Бред какой - насильно мил не будешь. Но ведь и любовь то тоже насильно из сердца не вытолкнешь! Растет она там, как частицей меня уже стала. Но почему же она так холодна ко мне! Она же любит, она же сама и есть Любовь! Вся из любви она соткана! Господи, но почему же не ко мне?! Господи, да что же это за мука такая?! Ведь, люблю!.. Люблю! Люблю! Люблю!"

Он, чтобы никто не видел, страшной, рвущейся из него муки, отвернулся к окну, вцепился в край парты и сквозь сжатые зубы процедил с надрывом, да так тихо, что и не слышал его никто:

- Ежели бы мне только до конца высидеть... Да как же высижу я? Все так темно, господи, да как же все темно то вокруг! Да пошел ты, господи! Здравствуй теплая вода в ванной, здравствуй лезвие папочкиной бритвы! Наполню ванну кровушкой; отправлюсь да хоть куда - да хоть в ад... Все одно - ад хоть чем-то наполнен, а здесь все пустое, и все одно - боль, боль, боль и пустота! Ежели не подойдет, ежели так и не скажет ничего до конца этого дня, так - все! Нет больше сил жить так!

* * *

Прозвучал звонок, извещающий о перемене, перед началом последнего занятия. Каня открыла сумку, дотронулась до котенка и в вихрем закружившихся голосах, слышно только одному котенку прошептала:

- Никому ты не нужен - маленькое, серое облачко; маленький братец мой... Ты спишь, а во сне, пригревшись словами моими мурлычешь, такую песенку поешь... Не знаю, как смогу выпустить тебя в этот мир. Не знаю, маленький мой. Могла бы и с тобой, странствовать отправиться, да ведь родителям то боль!.. Как ты грел меня, как мурлыкал, как в самое сердце, словно бы медом небесным заливал... Маленький, сыночек ты мой маленький... Вот, высижу и последнюю лекцию - в мучении высижу, ибо буду знать, что разлука наша, облачко, близится. Но высижу затем, чтобы подольше с тобой, маленький ты мой побыть, чтоб подольше только эту минуту оттянуть...

И в глазах Каниных выступили слезы, поглощенная воспоминаньями, она как-то краем уха услышала какой-то вроде бы стон из глубин класса. Потом, к окончанию лекции - еще один стон, и даже, вроде как слово какое-то, голос лектора:

- Вы здоровы ли...

Каня не обращала на это никакого внимания - эти непонятные стоны, вздохи, слова - неведомо кого, не значили ничего; так же как и аудитория; так же как и весь, вроде бы весенний, но скорее ноябрьский, отвергающий его маленького братца мир. О Мише, о стихах его она попросту забыла - да что там какие то стихи, навеянные, по, ее мнению, "весенней горячкой" - она и раньше то не придавала им никакого значения; за время же болезни, они и вовсе забылись - она и не помнила вовсе про эти чувства...

Вот последний звонок.

Она подхватила сумку, быстро, не желая ни с кем разговаривать, прошла по коридору. Растаял где-то, на грани сознания робкий, стонущий окрик назвали ее по имени. Нет - это ничего не значило.

Вот она оделась, из института выбежала, опустивши голову, не желая ничего видеть; зашагала по заполненной пешеходами, шумом, "весенней горячкой" улице.

- Вот помнишь... - шептала она бархатным своим голосом, подняв сумку к лицу. -... Помнишь, как наступила ночь, двадцать пятого апреля... Небо было ясное, чистое, без единого облачка. Я не могла сидеть, читать, музыку слушать - зная, что открылось Это, что слышится музыка иная. И вот помнишь, маленький; открыла я окно, кресло к нему подвинуло, и ты ко мне на колени запрыгнул, и тоже в эту бездну смотрел. Ты не мурлыкал тогда, но я чувствовала, что тебе хорошо и мне было хорошо. И я, и ты, маленький мой, смотрели в звездную глубь. И я, поверишь ли? - забыла, что ты котенок; ты и впрямь был для меня маленьким, еще не научившимся говорить, но уже научившимся любоваться, братиком... Омрачилась помню мыслей - что же лучше: твое маленькое, тепленькое, любовью к матери своей проникнутое облачко; или же огромное, красное из нервов и злобы натянутое облако "человеко-бульдога". Ответ тебе известен... И так мы просидели до самого утра, забыв про время. Я тогда поняла, что и маленькое и большое облака равны против бесконечности, братик мой. А теперь вот... а теперь вот я тебя, братик, оставить должна. Ведь я люблю тебя и как-то в этот отвергающий мир бросить тебя должна.