…Анисим ненадолго встал, прилег в шалаш, погрел Грише бок и снова встал. Успел он за ночь вытесать из сухой лиственницы еще две лопаты – одну для себя, другую для Гриши, отфуговал их, навел на костре «закалку», получились как вороненые. Подогрел уху и тогда разбудил Гришу. Тот сразу увидел лопаты.

– Где взял, папань? – Гриша даже попробовал на зуб.

– Как – где? Ты разве не слыхал ночью. Причаливал паузок к нашей пристани.

– Да ну?! – Гриша поскорее обулся и уже хотел бежать на речку.

Анисим остановил:

– Возьми рушник, промой глаза… А то еще не проснулся.

– А можно я с лопатой схожу?..

– Не утопи, – засмеялся Анисим.

Позавтракали ухой, доели остатки ленка, и как ни было вкусно, а сухариком подсластили.

– Придется, Григорий, хоть и не хотелось бы, а заглубляться в землю.

– Землянку, что ли, рыть?..

– Пошто землянку, настоящее зимовье рубить. Один венец в землю ставить, иначе без завалинки не удержать тепло в зимовье. Или у тебя есть на этот счет свое соображение?

– Нету. Долбить будем, – сглаживая черень лопаты, с готовностью ответил Гриша.

– Котлован под застройку осилили, а вот без твоей железной дороги не обойтись.

– Не удумаю, как и быть. Для чурок – одна железная дорога, для сутунков – другая. Какой паровоз надо-о… – Гриша развел руками.

– Тоже верно. Может, двойной тягой возьмем, оба паровоза прицеплять…

– Тогда можно…

Анисим достал из-за дерева и поставил два стяжка перед Гришей.

– Посмотри, годятся?

– Скорость переключать? – Гриша повертел в руках сделанные из елки и гладенько обстроганные увесистые колья. Который поменьше он попробовал подсунуть под чурку и сдвинуть ее с места.

– Довольно, Гриша, не подсовывай под бревна – чурку он назвал бревном, – рычаг укорачиваешь.

Гриша присел, запустил свою вагу недалеко под чурку.

– Р-раз, – выпрямился да еще поддернул стяжок, и чурка крутнулась, откатилась. – Пойдет, – одобрил «переключатель скорости».

– И мы пойдем, – взял пилу и топор Анисим.

Гриша потащил стяжки, впрягаясь в них, как в оглобли.

Первым делом расширили отец с сыном старую железную дорогу, выровняли ее. На нижний венец под сруб зимовья свалили добрую лиственницу, раскряжевали ее и тогда пустили в ход стяжки, устанавливая сутунок на рельсы. Гудок подал Гриша, но вместо звонкого свистка получилось сипение паровоза. Анисим глянул на солнце.

– Мать честная, – вскрикнул он, – кашу исти пора!

Солнце крупной горошиной висело на самом краю синеватой зубчатой гривы леса и готово было скатиться на другую сторону горы.

– И ты молчишь, Григорий… И не заметили?

– Вначале урчало в брюхе, потом унялось. За работой всегда так…

– Ты вот что, Григорий, ставь уху… А я пока поугоню паровоз на стройку.

– Давай вместе, пока светло…

– Тогда заходи с вершины, а я с комля крутну.

Анисим с Гришей навалились на сутунок.

– Берет наше, – поддал голосом Анисим. И вприпрыжку за сутунком, где поддаст, где поддержит. Разогнали паровоз и чуть не упустили под спуск к реке. Пришлось задний ход давать. «Машинисты» так раскочегарились, что и забыли про уху. Пригнали и второй, и третий, и четвертый паровоз. И с ходу укладывали бревна, как надо, в венец. Гриша сразу стал примерять зимовье к своему росту, насколько оно выросло.

– Папань, смотри, – высунул он голову из-за сруба, – выше пупа!..

– Еще раз накатим и крышу крыть, – довольный работой, сказал Анисим.

– А ты как входить будешь?..

– По пластунски, на полусогнутых, – рассмеялся Анисим.

Гриша представил, как отец входит в зимовье, и тоже расхохотался.

И уху готовили, и ели с хорошим настроением. Хвалили железную дорогу – выручает.

– Ну, теперь, Григорий, приспела пора пускать в дело твой мох.

– Но как же будем греть его на костре?

– Не догадываешься? Тогда разводи костер.

– Сгорит!

– Давай, давай, да побольше дров наваливай.

Анисим тем временем ошкурил бревна. Отбил шнуром паз. Тут и Гриша подоспел:

– Прогорает, папань…

– Подбрось еще дров. Ну, как, не догадался?

– Нет, – признался Гриша. – Не дотумкаю…

– Пусть угли хорошенько нагорят…

– На угли, что ли, мох класть?

– Увидишь… – Анисим перемешал колом раскаленные угли с золой…

– Понятно, – сказал Гриша, – как я сразу не догадался. Нести мох?

– Пошли, принесем, – воткнул в снег пылающий кол Анисим.

Они носили мерзлый мох и плотно укрывали им горячие угли. Мох шипел, пыхал, а потом утих, сник, исходя белым неедким паром. Над кучей мха все гуще витало облачко, подбеливая сиреневые сумерки вечера. Горько запахло троелисткой и болотной прелью. И куча заметно никла, расслаблялась, мох становился податливым. Гриша вытеребил из кучи снизку мха.

– Ожил!.. На, смотри, – потряс он куделистым мхом.

– Завтра в дело пустим, – отозвался Анисим, наваливая на дымящую кучу еще охапку мерзлого мха.

Забрали каждый свой инструмент. По дороге к шалашу Анисим наметил топором на своем численнике зарубки.

– День прошел, даст Бог завтра тоже, что нам гоже. Слава Богу! – перекрестился на восток Анисим, довольный прожитым днем.

Синими кольцами тени от елей по снежному склону сходили к самому костру, и оттого потухший костер казался притаившимся серым зверьком.

– Сегодня ты, Григорий, заказываешь ужин, – втыкая в чурку топор, весело сказал Анисим, как будто что-то припрятал вкусное или чем-то хотел удивить.

– Я бы, дак… – поискал глазами на небе Гриша.

– Ну, ну, – поторопил Анисим, – заказывай, как в московском ресторане.

– А ты бывал там?..

– Откуда бы я знал тогда?

– А чего не рассказывал?

– Случай не подвертывался. В четырнадцатом году, после лазарета, со товарищем мы поступили туда в один день и, так совпало, вышли за ворота лазарета вместе, а идти не знаем куда.

– Пошли, – говорит товарищ, – в ресторан.

– Да ты што? – я ему. – В церковь зайдем, обет дал после выздоровления…

– Пошли, – говорит, – раз дал слово, держи его.

Выходим из церкви.

– Ну, говорит, теперь ты меня уважь. Ходил он на костылях, Митрием звали, а фамилия… счас скажу, – попытался вспомнить Анисим. – Вот ты, из головы выпало. Постой, постой, да Кармадонов он, – хлопнул досадливо себя по коленке Анисим. – Пока мы соображали, в какую сторону идти, Митрий замахал костылями, остановил извозчика.

Вези, говорит, брат, в лучший ресторан нас, и как бы ненароком шинель отвернул, кресты тенькнули на груди. Ну и я, прости господи, поддался соблазну. Полный Георгиевский кавалер – по-теперешнему и не знаю, к какой награде приравнять. Раньше никакой чин, даже его превосходительство, не имел права руку поднять на Георгиевского кавалера. Ну ладно, – одернул себя Анисим и было принялся за растопку костра, но сам увлекся воспоминаниями, да и Гриша уставился на отца, не мигая, ждал продолжения.

– Не знаю уж, в лучший или не в самый лучший ресторан с шиком подкатил извозчик, но, как сейчас помню, был он на Трубной площади или улице, и ресторанчик-то небольшой, но опрятный. Официанты вежливые, свечи горят, накрахмаленные скатерти, как этот снег, – показал Анисим на иссиня-белый снег у шалаша. – И народа немного. Время-то ни то ни се – не обед, не ужин. Мы, конечно, шинели сдали, мундиры на себе пообдергали, я и не успел шагнуть, слышу, кто-то елозит по сапогу, думал, кошка, – чистильщик. Шик-чирик – навел зайчика мне, Митрию – глядеться можно. Только сели, официант, как в сказке, перед нами, через локоть полотенце белое. Теперь уж и не скажу в подробности, что заказывали. Митрий воеводил. И тут официант стал носить да ставить тарелки, тарелочки, блюда, а я все карман щупаю, хватит ли у нас расплатиться. Митрий увидел, как я по карману елозю, и говорит:

– Не беспокойся, Анисим, я плачу.

– Как – ты? – заспорил я с ним.

– Да так, – говорит, – и вынимает кучу денег. – Хошь, – говорит, – поедем ко мне?