Давид издал страшный крик и упал на руки сопровождающих.

Он очнулся только в больнице, тонкие трубки шли от его рта и носа к дыхательному аппарату и кислородному баллону, обширный инфаркт лишил его возможности двигаться.

Губы Давида шевелились, но звука не было. Наконец, внимательно наблюдая за ними, Вирсавия догадалась, что Давид повторяет: «Ионафан». Вирсавия догадалась бы в любом случае.

— Успокойся, Авессалома нашли, он ничего не успел сделать с телом, оно снова предано земле, могилу восстанавливают. — Ее тон был смесью презрения и желания успокоить.

И Давид снова потерял сознание.

На самом деле был похоронен пустой гроб. Авессалом бросил останки Ионафана в кучу навоза и ездил по ним гусеницами, пока те не смешались с коровьим дерьмом, которое затем было перемешано с землей. Вирсавия под страхом смерти запретила кому-либо сообщать об этом Давиду, учитывая, что жизнь ее мужа повисла на волоске, а он еще не составил завещания.

Авессалом был помещен в одиночную камеру под строгий надзор. Суд признал его вменяемым. Предстояло вынести приговор. В ночь перед последним заседанием дверь камеры тихонько отворилась. Авессалом, дремавший очень чутко, мгновенно вскочил на ноги, приготовившись защищаться.

На пороге стоял Давид. Лицо отца было бледным, он опирался на металлический костыль.

Авессалом обмяк и сел на койку.

— Зачем ты пришел?

Давид молчал.

— Зачем ты пришел?! Хочешь насладиться моими мучениями? Хочешь увидеть, как я страдаю? Ты предал всех своих детей! Мы все прокляты! Ты, только ты, виноват в смерти моей матери, в несчастиях нашей семьи! Отец, скажи, почему? Почему ты оставил нас?

Авессалом поднялся и кинулся к Давиду, вытянув вперед руки. Он почти приблизился, дотронулся до груди Давида и вдруг почувствовал, что напоролся на что-то острое, горячее, пронзившее сердце.

Он осел, обнимая отца, оставляя на его белом плаще красно-кровавый след. Давид опустил руку, в которой сжимал маленький револьвер. Постоял минуту, издал невнятное мычание, сделал шаг назад, немного склонился над телом Авессалома, потом снова выпрямился, и слезы покатились по подготовленным для них каналам глубоких морщин.

Давид наступил ногой на тело сына, постоял так немного, пульсируя от внутреннего напряжения, крепко зажмурив глаза и зажав себе рот. Потом решительно повернулся к двери и вышел.

Тонкий ручеек крови из-под тела Авессалома беспомощно пытался его догнать, но иссяк возле порога камеры.

Черная машина привезла в больницу уже мертвое тело самого великого и могущественного человека на земле.

Соломон сидел в глубине огромного темного зала. Огромное, титаническое кресло защищало его со всех сторон. Как будто внутри помещения находится еще одна маленькая камера. Луч восходящего солнца ударил в центр через небольшое квадратное окно на высоте двух с лишним метров от пола, осветив гроб и лицо Давида с плотно сжатыми губами, руками, сложенными на груди. Седые волосы, разбросанные по белой атласной подушке. Соломон не отрываясь смотрел на огромный медальон, с которым отец не расставался в последние дни своей жизни. Сейчас он подойдет к отцу и откроет его без страха. Ребенком он уже пытался сделать это, за что впервые в жизни отец его ударил. Узнав, что Давид умер, Соломон с удивлением поймал себя на том, что думает об этом медальоне.

Тихие шаги заставили его очнуться и оторвать взор от мерцающей звезды на груди Давида. В зал, ступая еле слышно и невесомо, вошла женщина. На ней густая черная шаль, закрывающая ее с головы до ног. Она останавливается перед гробом. Тонкая белая рука проводит по мертвому лицу, ее плечи слегка вздрагивают. Она плачет. Шаль соскальзывает с ее головы, открывая волосы, стянутые небрежным узлом, широкие мальчишеские плечи. Ависага… Еще одна вещь отца, к которой он не смел прикоснуться при его жизни. Неслышно он подходит к ней сзади, обнимает, зажимая рот рукой. Целует в основание затылка. Она вырывается, пытаясь освободиться от него. Горячие слезы капают ему на руку.

— Ависага… Тихо… Я дам тебе все… Больше, чем давал тебе отец… У тебя будет роскошный дом, деньги… все, что ты захочешь… Я же молод и силен, я буду любить тебя… — Соломон пьянел от запаха женщины отца, от сознания того, что домогается ее возле мертвого тела Давида, который уже не в состоянии ему помешать. Он резко разворачивает ее к себе лицом. Она отворачивается от него, плотно сжимая губы.

— Люби меня… ты же принадлежала отцу… Ты теперь моя…

Ависага больно царапает его щеку. Возбуждение Соломона сменяется яростью.

— Стерва! Сука! — он отпускает ее на секунду. Она вырывается, отчего удар приходится по ее плечу, вместо лица. Женщина убегает от него.

— Дура! — кричит он ей вслед.

Оставшись один, Соломон некоторое время тяжело дышит, глядя в лицо отца. Он чувствует себя уязвленным. Грубо, с нетерпением он попытался разорвать цепь, на которой висит медальон. Она не поддается. Соломон пытался открыть крышку, она нагрелась от его рук, стала влажной, скользила, сопротивлялась. Соломон был взбешен. Он даже не услышал гулких твердых шагов в пустом коридоре, эхо от которых разносилось по всему дому.

— Соломон! — заставил его повернуться металлический голос матери. — Что ты делаешь?

— Ты меня напугала! — раздраженно бросил он матери и тут же смущенно спрятал свой гнев. — Так, ничего… — убирая руки за спину, Соломон отошел от гроба.

Вирсавия поправила смятую одежду на груди Давида. Взяв в руку еще горячий медальон, усмехнулась.

— Мне тоже всегда хотелось знать, что здесь, — она поддела крышку ногтем, и та плавно открылась.

Соломон непроизвольно подался вперед, глядя через плечо матери.

Медальон был пуст. Несколько белых хлопьев, похожих на засохший клей, высыпались из него на грудь Давида.

— Что это? — тревожно-удивленно спросил Соломон у матери.

Вирсавия молчала, скользя кончиками пальцев по невесомым белым частичкам. Затем решительно сдула их с груди мужа.

— Что это, мама? — положил руки на ее плечи сын.

— Сперма Ионафана и твоего отца, завет между ними, — резко ответила мать и вышла.

Белые микроскопические крошки остались внутри гроба, теперь их было не видно, но они окружали Давида, одна из них оказалась на тонких, плотно сжатых сине-фиолетовых губах.

Ионафан…

Это имя его мать ненавидит всю жизнь, больше, чем Ависагу, больше, чем всех остальных жен Давида. Он тоже ненавидит это имя, но по-особенному — безмерно завидуя Ионафану, умершему молодым, любимому его отцом до последнего дня жизни более живых!

Печальная романтическая легенда, обросшая многими подробностями, услышанная им еще в детстве и жадно дополняемая беспрестанными расспросами тех, кто мог знать, видеть, слышать…

Соломон представлял себе Ионафана совсем юным, похожим на себя…

— Папа, расскажи мне об Ионафане, — попросил он однажды отца, сидя у него на коленях.

— Зачем тебе?

— Чтобы я мог быть на него похожим, и ты меня бы меня полюбил так же сильно.

Давид вздрогнул, на секунду Соломону показалось, что в глазах его мелькнула боль. Отец снял его с колен.

— Иди к матери, Соломон.

Длинной вереницей тянутся высказывающие соболезнования. Их речи сливаются в монотонное жужжание. Слишком много цветов даже для этого зала. А люди все идут и идут. Вирсавия сидит прямо, глядя в одну точку, изредка поднимает невидящие глаза на тех, кто к ней обращается. Все склоняются перед Соломоном — наследником Давида, клянутся в верности и преданности, говорят, что ждут продолжения славных деяний…

Соломон кивает головой. Зал залит полуденным солнцем. Золотые пылинки танцуют в его лучах.

«Как огромен гроб отца моего!» — проносится в голове Соломона.

Огромен. Огромен. Огромен. Отец огромен. Эта мысль повторяется, как эхо. «Власть отца твоего огромна», «величие Давида огромно», «душа его огромна», «огромная жизнь» — вторят нараспев голоса. Соломон зажал уши руками, чтобы не слышать этих голосов.