Они шли по затемненной улице Нома, удаляясь от залива Нортон. Ветер принес запахи тундры — мха, трав, наливающихся ягод, — отрывистый, оборванный крик птицы.

— Как хорошо, что люди сумели это сохранить! — вздохнула Френсис.

Петр-Амая понял, что она имела в виду.

— Да, это прекрасно, — согласился он вежливо, стараясь найти верный тон. — А было время, когда начали сомневаться, что Земля вообще будет сохранена.

— Я читала об этом, — отозвалась Френсис. — Но только мне кажется, что, сохраняя природное окружение, птиц, чистый воздух, чистое небо, люди забывают, что есть нечто и внутри человека. Мне иногда трудно думать о людях, трудно их понимать…

— Почему? — спросил Петр-Амая.

— Не знаю, — Френсис пожала острыми плечиками. — Внутри человек остался таким же непознанным до конца, каким был всегда…

Иналикцы почитались на Аляске чудаками. Возможно, их даже тайно недолюбливали свои же соплеменники, вынужденные ютиться в Номе и в других городах полуострова. Зло подшучивали над ними за их приверженность к исконной культуре, языку и еще за отказ пользоваться лазерным оружием для охоты на моржа и кита.

А сколько претерпела Френсис в Номской школе! Нередко втихомолку плакала возле полусгнившего остова старой байдары, когда-то служившей наглядным пособием. Девочка садилась на теплое, побелевшее от времени дерево и молча гладила округлые стойки, вспоминала родной Иналик, косую волну в проливе, идущую с севера на юг, стремительный полет тупиков и длинношеих бакланов.

Многие эскимосы в Номе уже не говорили на родном языке. Но от этого не перестали быть эскимосами. Где-то в глубинах сознания они понимали, что утратили нечто существенное, словно часть своего живого тела, часть крови, души. И это сознание ожесточало, вызывало непонятную злость к крохотной части соплеменников, упрямо цепляющихся за свой голый островок, свой язык и свой образ жизни, интересующие лишь исследователей этнографии арктических народов.

Вспомнились слова Адама Майны: «Самое ценное у нас — это наше прошлое. Пока у нас оно есть, мы представляем интерес для себя и для других. У нас есть чем гордиться. И наше будущее — это сохранение нашего прошлого…»

Френсис неторопливо раздевалась и вспоминала ярангу в старом Уэлене, полувыветрившийся запах костра. Тело помнило обволакивающую нежность оленьей постели, одеяла из пыжика. А каким сладким было погружение в сон, долгое пробуждение, словно возвращение из путешествия в страну нежного забвения…

А здесь сон все не идет и не идет, и уже за окном небо побледнело и наступила предутренняя тишина, настоящий покой, когда спят и звери, и птицы, и даже неугомонный человек впадает в забытье перед беспокойным своим пробуждением.

Закрывая глаза, она снова видела уэленскую ярангу и улыбающееся лицо Петра-Амаи, блеск его ровных белых зубов, непокорную черную прядь волос на лбу и даже слышала его голос, его манеру чуть растягивать слова, словно помещая между ними невысказанное, затаенное размышление.

Оказалось, уэленцы такие же люди, как и жители Иналика, аляскинские эскимосы. Ведь у них такой же в основе язык, обычаи, образ жизни, сказки, песни и танцы, и в то же время — совсем другой народ! В прошлом веке в отношениях между Соединенными Штатами и Советским Союзом существовало такое понятие — «железный занавес». Френсис знала, что это лишь словесное обозначение взаимоизоляции двух великих держав. И все же это порой представлялось в виде огромного проржавевшего железного занавеса, гнущегося под ветром и гремящего под дождем как раз между островами Малый Диомид и Ратманова. Но не «железный занавес», а что-то другое, неуловимое чувствовала Френсис между собой и Петром-Амаей. Она старалась понять, распознать эту невидимую преграду. А может, это следствие, как объясняли ей в школе, разных общественных систем, разности между коллективизмом и индивидуализмом, свободой выбора и ограничением этой свободы в условиях коммунизма?

Френсис хотела задать эти вопросы самому Петру-Амае, но случая удобного не подвертывалось, и к тому же собственная робость мешала. С другой стороны, Френсис смутно подозревала, что такими вопросами она может поставить Петра-Амаю в затруднительное положение. Вспоминая его манеру говорить, она предполагала, что Петр-Амая не ответит прямо и ясно. И еще: она остро и с некоторой обидой чувствовала его отношение к себе как к младшей, иногда попросту как к маленькой девочке. Особенно это проявилось тогда, в то утро, в яранге старого Уэлена.

Френсис едва дождалась утра, и утро принесло радость: Петр-Амая летел вместе с ней на Малый Диомид, в Иналик для встречи с Джеймсом Мылроком.

Маленький вертостат старой аляскинской компании воздушных сообщений пересек залив Нортон и через Теллер и мыс Принца Уэльского взял курс на остров. Малый Диомид сливался со своим большим собратом, и лишь по мере приближения воздушного судна он как бы отделялся от крутых берегов острова Ратманова и принимал самостоятельные очертания. Зелень еще не потускнела и окрашивала ближайшую воду, слегка затемняя ее своей тенью.

Пролетели отдельную скалу — островок Фаруэй, облепленный птицами.

Со стороны мыса Принца Уэльского Малый Диомид выглядел всего-навсего голым островом без всяких признаков жизни, если не считать ретрансляционную антенну на плоской его вершине. Она безжизненно поблескивала металлом, отражая лучи холодного северного солнца. Сегодня направление ветра позволяло вертостату подойти к острову с южной стороны. Открылась захватывающая дух картина Берингова пролива, более впечатляющая, чем голографическое изображение, вызывающее недоверие слишком дотошной достоверностью.

Справа по курсу оставался Малый Диомид. Остров Ратманова наступал слева, открывая на горизонте массив мыса Дежнева. Там вдали, за окончанием Азиатского материка, — бесконечный простор Ледовитого океана с плавающими льдинами, стадами моржей и китов, тюленей, с низко летящими над водой птичьими стаями…

Вертостат зашел на посадку, повинуясь наземным автоматам.

Встречающие толпились на небольшой ровной площадке, шириной не более чем два десятка метров. Из клочков почвы, чудом занесенной на остров, росла густая, еще не успевшая пожелтеть трава: она ежегодно щедро удобрялась свежей кровью морских зверей.

Джеймс Мылрок крепко пожал руку Петру-Амае и представил его встречающим, не забыв добавить, как это водилось среди арктических народов, что он сын такого-то. Когда было названо имя Ивана Теина, по толпе прошел гул оживления и одобрения.

Эскимосское селение почему-то напомнило Петру-Амае Кавказ, грузинские деревни, уютно приткнувшиеся к могучим склонам гор, словно ищущие защиты. Но там жилища утопали в зелени виноградников и садов, а здесь лишь редкие пятна чахлой зелени пробивались меж нагромождений серого камня, кое-где покрытого голубоватым лишайником.

— У нас отеля нет, — извиняющимся тоном сообщил Джеймс Мылрок. — При школе есть гостевая комната. Правда, там уже живет один человек. Но имеется свободная кровать.

— Я буду жить там, где вы меня поместите, — с улыбкой отозвался Петр-Амая. — Не забывайте, что мои предки жили в тесной яранге и не жаловались.

Тропинка, пробитая между каменных глыб, тянулась к приметному двухэтажному зданию, обращенному большими окнами на Берингов пролив и остров Ратманова. Внизу оставался стремительный поток, необыкновенная, единственная в мире морская река, соединяющая воды двух великих океанов.

Угадывались следы старых мясных хранилищ, замененных на вместительные холодильники. Иногда на пути вдруг возникала глубоко укоренившаяся в скальном грунте побелевшая китовая челюсть.

Джеймс Мылрок шел легко и свободно, привычный к крутым улицам родного селения. На крылечке школы он не обнаружил ни одышки, ни учащенного дыхания.

В просторной комнате, с двумя диванами-кроватями, за столом сидел полный человек и что-то торопливо писал.

Он обернулся и вдруг широко улыбнулся одними губами, обрамленными тонкими черными усиками.