— Сашка, черт! — воскликнул Петр Васильевич, вскакивая с места. — Здравствуй, геолог несчастный!

Он расцеловался с „пижоном“. Официантка, тоже радостно улыбаясь, придвинула к столику еще один стул, и „пижон“, пожав руки остальным, уселся.

— Как рейс, Петя? — спросил он.

— Все хорошо… у нас, конечно. А Гершензон погиб со своими ребятами.

— Слыхал. Слыхал. Жалко Мишу. Да и других жалко.

Он помолчал, следя, как толстяк наливает вино в подставленный перед ним стакан.

— Я все боялся, что Воронину взбредет в голову тоже сесть.

Тогда бы и вам пришлось туго. На наших нынешних гробах садиться, где попало еще нельзя. И неизвестно, будет ли когда-нибудь можно. Ну, когда ваш доклад?

— Послезавтра, — сказал Петр Васильевич. — Отчитаемся, попируем и — в отпуск. Домой, брат! — Он радостно засмеялся и хлопнул „пижона“ по плечу. — Придешь на доклад?

— Нет, Петенька, рад бы, да не могу.

— Почему?

— Да ведь он тоже с нами на Голконду, — сказал толстяк. Старая компания.

„Пижон“ комически развел руками и подмигнул.

— Вот оно что! — протянул Петр Васильевич. — Теперь я понимаю. На „Хиус“, значит, выпросились?

— Выпросились, Петя. Так что на ближайший год сидим с тобой за одним столом в последний раз.

— Хорошо, если только на ближайший, — задумчиво проговорил Федя. — Голконда — это не шутка, как я слыхал. Да и „Хиус“ — новое дело.

— Не каркай, Федя, — сердито огрызнулся толстяк. — Не дурачки летят, небось не сорвемся.

„Пижон“ с улыбкой смотрел на них, потом вздохнул и сказал:

— Совсем как в старину. Все сидим за одним столом. Не часто так бывает.

— Да и то далеко не все.

— Из нашего выпуска — почти все, — возразил толстяк. — Не хватает только Махова, он начальником на „Циолковском“ с января. А остальные — живые, конечно — все.

— Так ты домой после отчета? — обратился „пижон“ к Петру Васильевичу.

— Домой, Сашка. Годичный отпуск, месяц в санатории…

— На север, конечно?

— Разумеется. Все, кто ходит во внутренние рейсы, проводят санаторный период в Карелии. А затем к себе в Новосибирск, огородик разводить.

Гриша презрительно фыркнул.

— Так тебе и поверили. „Огородик“! Обложится книгами и будет изобретать в пику Краюхину, вот увидите!

Бифштекс остывал. Алексей Петрович с изумлением и почтением присматривался к этим людям, так просто и бесхитростно, словно о загородной прогулке, разговаривающих о необыкновенных вещах, о которых можно прочесть разве что в книгах. Но не это было самым удивительным. Их манера обращения друг с другом, каждая фраза, каждый взгляд, которыми они обменивались, выдавали странную и нежную привязанность, не совсем подобающую, по мнению Алексея Петровича, мужчинам их возраста и положения. Он даже забыл про грубость „пижона“ Саши, невольно поддавшись обаянию ласковой теплоты, которая светилась в его глазах, обращенных на Петра Васильевича. Все они — и Гриша, обнявший „пижона“ за плечи, и толстяк, хлопотливо подливающий вино, и молчаливый Федор, и Петр Васильевич с его добрым усталым лицом, — все они, обменивающиеся дружескими шутками и любовными взглядами, словно не было ада у одних за спиной, у других — в недалеком будущем, — страшно нравились Алексею Петровичу, и он невольно подумал, удастся ли и ему стать таким же, как они? Между тем разговор продолжался.

— Ты пилот, Петруша, — говорил „пижон“, — и, конечно, понимаешь в машинах больше, чем я. Но я считаю, что при нынешних средствах нам оставаться нельзя. Они чудовищно стесняют нас…

— Вот-вот, о чем я и говорю, — вставил толстяк.

— …лишают свободы в пространстве, заставляют соразмерять свои намерения с прочными, как тюремные стены, законами природы. А это человеку не подходит. И пусть у „Хиуса“ в том виде, в каком он сейчас, тысячи недостатков. Пусть мы еще не умеем полностью контролировать страшную реактивную мощь плазмы. Но я верю: пройдет год-два, и мы будем с презрением оглядываться на теперешние импульсные пукалки и полностью пересядем на фотонную технику.

Петр Васильевич с сомнением покачал головой.

— Вы сами, ребята, говорили, что первый „Хиус“ сгорел.

— Ну и что же? А сколько сгорело ракет за последние два десятка лет?

— Но зачем же рисковать в таком серьезном деле, на которое вы идете сейчас? — Петр Васильевич яростно втиснул окурок в пепельницу. — Пусть ваш „Хиус“ пройдет нормальные испытаний, совершит пробные пролеты внутри лунной орбиты, а тогда уже можно…

— С такими мыслями мы до сих пор еще топтались бы на Земле, не решаясь прыгнуть, — укоризненно проговорил толстяк. — Без риска никогда ничего не получится.

— Да ведь ты так и не думаешь, Петр, я тебя знаю, — ласково сказал „пижон“. — Ты просто чертовски устал и расстроен гибелью Гершензона. И ты никогда не говорил бы этого, если бы сам участвовал в нашей экспедиции, правда?

Петр Васильевич пожал плечами и отвернулся. „Пижон“ взглянул через стол. На мгновение глаза его встретились с глазами Алексея Петровича. И сейчас же ласковое выражение исчезло с его лица. Оно снова стало таким же брезгливым и пренебрежительным, как тогда у лифта. Он нагнулся к Грише, сказал что-то вполголоса, и оба они посмотрели на Алексея Петровича. Несомненно, капитан бы покраснел, если бы мог. Да он и покраснел — внутренне. Но цвет его обожженного солнцем лица, конечно, не изменился.

— Что, в наш буфет стали пускать всех, кому вздумается? — громко сказал „пижон“, обращаясь к толстяку. Тот растерянно огляделся.

Гриша положил „пижону“ руку на плечо и примирительно проговорил:

Не надо, Саша.

Алексей Петрович встал, положил на стол деньги и, стараясь идти как можно медленнее, с независимым видом двинулся к: выходу. Ругаться или просто грубить он не хотел, да и не умел толком. У буфетной стойки он задержался, чтобы купить папирос, и услыхал, как „пижон“ горячо говорил кому-то:

— Нет, не все равно. Им нечего здесь делать, ходить, слушать и пускать слюни от умиления, чтобы потом рассказывать знакомым. Пусть все эти журналисты, делегации, праздные вояки держатся подальше от наших горестей и радостей. Нельзя позволять им лезть в наши души грязными пальцами. Мы — это мы, и только. Ведь, по сути дела, только здесь мы можем говорить обо всем откровенно. И незачем давать посторонним совать нос в наши дела и наши могилы.[6]

Выйдя из буфета, Алексей Петрович посмотрел на часы. До трех оставалось еще полчаса. Он остановил первого же проходившего мимо человека и спросил, где читальня. Необходимо было узнать о Венере. Вряд ли путешествие на Венеру менее почетно, чем на какую-то Голконду. А после — после они встретятся с этим „пижоном“ как равный с равным и поговорят по душам.

Вероятно, по причине пьянства же Авторам пришлось основательно переделать главу „На пороге“, которая так напоминает „холостяцкий междусобойчик“ из „Подробностей жизни Никиты Воронцова“ и которая первоначально называлась:[7]

— Нет, это не я, — сказал Вальцев, накрывая на стол. — Это Краюхин. Понимаешь, он-то еще раньше знал, что на совещании ты ничего не поймешь, и попросил меня ввести тебя во все подробности нашей работы. Кроме того, разговор в такой обстановке гораздо приятнее, чем в кабинете.

Он отступил на шаг, любуясь живописным натюрмортом бутылок, консервных банок и свертков в пергаментной бумаге.

— Обстановка подходящая, — согласился Алексей Петрович и добавил оглядываясь: — Вообще, живешь ты, Лева, как буржуй. Жена?

Он указал на висевшую над пианино фотографию красивой грустной женщины в черном, закрытом до шеи платье. Вальцев мельком взглянул.

— Да… нет. Ладно, об этом потом. Сейчас время говорить о королях и капусте, о сургучных печатях и о… о чем там еще?

Одним словом, садись, и приступим. Тебе коньяку? Водки? Вот здесь балычок, а там… В общем, сам разбирайся.