Слева от стойки был установлен огромный цветной телевизор и вытянулась шеренга пестро раскрашенных японских игральных автоматов. Автоматы давно поломали по пьяному делу, а единственный уцелевший перепрограммировали на крайне интеллектуальную игру «Кто поймает больше шлюх» (с соответствующим видеорядом). Телевизор, однако, пока держался и сейчас показывал нечто порнографическое – и местные золо-торукие механики давно собрали из каменных материалов суперантенну, ловившую и Гонконг, и Лос-Анжелес, да вдобавок оснастили ее электронной системой защиты, отшвыривавшей разрядом предместкома Тютюнина, не раз покушавшегося антенну изничтожить.

Панарин пропустил вперед Клементину, огляделся. Его персональный столик был свободен – как и тот, за которым обычно сидели Бонер со Славичеком. Там стояла полная рюмка – одна, потому что Славичек имел еще шансы выкарабкаться. От входа бросался в глаза портрет над столиком – правый верхний угол перечеркнут ало-черной ленточкой. И букетик анютиных глазок возле. Бонер на портрете улыбался во весь рот – частенько случается, что перероешь все оставшиеся после человека фотографии, да так и не найдешь хотя бы одну, где он грустен или серьезен, бывают такие люди…

Вокруг все шло в обычном ритме и накале. Осмоловский уже вертел головой, выискивая, кому бы дать в морду. Большой Микола И Сенечка Босый продолжали перпетуум-диспут о том, существуют ли привидения, или все это опиум для народа, и загвоздка была в одном – на этой стадии они обычно забывали о логике, и аргументами становились изречения из тех, какие обычно пишут на заборах. Грешная красотка Зоечка, доведя амплитуду колебаний бедер до пика, порхала с подносом по залу, а у бассейна четверо из второй эскадрильи резались в покер на сегодняшнюю ночку с ней. Коля Крымов героически боролся с желанием сползти под стол, штурман Чекрыгин прижал в углу лаборантку, в другом занимались более интеллектуальной забавой – трое распевали под баян на мотив танго «Маленька Манон» отрывки из последней речи Президента Всей Науки. Гремела музыка, цветные блики мельтешили по лицам и стенам, страдальчески прихлебывал боржом предместкома Тютюнин, скучный человек с восьмилеткой и двумя курсами ветеринарного техникума.

– Вы, главное, смотрите, Клементина, – говорил Панарин. – Сидите и смотрите на них, потому что завтра кого-то из них можете уже не увидеть… Смотрите. Потому что они – это и синтетик ваших, пардон, колготок, и начинка ваших часиков, и многое, многое другое, чего никогда не было бы, не порхай они над Вундерландом. Они сделают кого-то академиком, помогут двинуть вперед какую-нибудь там эвристику или просто помогут зачеркнуть парочку строк в списке загадок природы. Но это завтра, а пока – пляшет сердце поза ребрами гопака…

Клементина спросила:

– А вам никогда не приходило в голову, Альбатрос, что когда-нибудь ничего подобного не будет?

– Господи, ну конечно! – захохотал Панарин. – Будет благолепие, бары с коктейлями из мороженого и соков, все наизусть знают Сенеку, и никаких шлюх, никаких вытрезвителей. Ей-Богу, я ничего не имею против такого будущего, чистенького н абстинентного. Но пока есть только они, – он широким пьяноватым жестом обвел зал. – И никак вы нас не переделаете, судари мои! Пробовали-с – и Босого лечить от алкоголизма в лучших клиниках «материка», и Крымова трипперологи пользовали, но – «тщетны были бы все усилья»… И все такое прочее. Но где, милая моя Клементина, лапочка, вы найдете трезвенника высокоморального, который заменит нас? Может быть, этот хомо трезвус высокоморалис будет работать гораздо хуже старины Никитича, а? Так к чему рисковать и экспериментировать с абстинентами, если мы и так пашем, как черти? Мы здесь все фанатики и ломовые лошади науки, так что извольте, черт побери, закрывать глаза на наши слабости. Не хотите пить с нами и спать с нами? Никто не неволит. Только не воротите от нас нос…

– Ого! – сказала Клементина, щурясь. – Это что, манифест? Программа?

– Вот именно, – сказал Панарин. – Именно, что касается…

Он замолчал – прямиком к их столику шагал Леня Шамбор, и на лбу у него краснела полоса, след от шлема.

– Садись, – сказал Панарин. – Слышал уже?

– Ну да. – Леня обеими руками пригладил волосы. – Налей. Ну, пусть его в Валгалле зачислят в авиаторы…

– А если там нет самолетов? – тихо и серьезно спросила Клементина.

– Не в том дело, – Леня осушил второй стакан, – Валгалла, Гефсиман, Елисейские поля – лажа все это. Для нас должно существовать какое-то особое место, киса. Не рай, потому что мы не годимся в ангелы. Не ад, потому что мы не заслужили все же котлов со смолой. Просто место, где мы будем заниматься тем же делом, но там не будет катастроф, тупоумных начальников, дикого пьянства, извечной нашей расхлябанности и похмельных смертей на заре. Но это будет именно потусторонний мир, потому что на земле нам такого никто не преподнесет на блюдечке, а сами мы мир уже не перевернем, нас, увы, он устраивает именно таким…

Он отставил стакан и в который уж раз пригладил волосы.

– Чего ты лохматишься? – Панарин наклонился к нему. – И что-то на философию тебя потянуло, что с тобой редко бывает… Что случилось?

– «Попрыгунчики» накрыли на восемнадцатой трассе – проверенной, излетанной, тривиальной. Едва ушли. Значит, все к черту, все сначала…

– В Господа Бога мать… – зло выдохнул Панарин.

– Это бывает, – громко говорил Клементине Леня. – Очень даже запросто, киса моя с великолепными коленками. Привыкли, облетали, успокоились, и тут как е… э-э, треснет! И предстоит начинать все сначала. Тим, ты слышал, что к нам перебрасывают истребители? Будем теперь мотаться туда под вооруженной защитой…

– Не нравится мне это.

– А почему? «Фронт науки», «на переднем крае исследований», «битва за полипропилен» – зря, что ли, так талдычат? Вот тебе и логическое завершение – истребители над Вундерландом.

– Не нравится мне все это.

– И тем не менее, все это логично, Тим. Мы же все носим форму, у нас же пистолеты, чтобы было чем пробиваться назад, если потеряешь машину над Вундерландом. Правда, еще никто из потерявших машину не вернулся пеш, не вернулся вообще, но ведь таскаем шпалеры? Когда это наши предки ходили на медведя без рогатины? – он взмыл со стула, здоровенный, загорелый и обаятельный, любимец молодых поварих и ученых дам средних лет. – А ля гер ком а ля гер! Лаже Президенту недавно вручили золотой шпалер с бриллиантовым ликом Кеплера…

Шабаш разгорался. Осмоловский был счастлив – он прижал к стене предместкома Тютюнина и бил его по шее. Кто-то уже колотил кулаками по столу, доказывая (как каждый вечер на протяжении последних пяти лет), что завтра обязательно смотается навсегда на «материк», кто-то бросил Зоечке за шиворот льдинку из коктейля, кто-то кричал из-под стола совой, визжали лаборантки, все было как встарь, как всегда…

– Кончаем, – сказал Панарин. – Пора.

Леня кивнул, кошкой метнулся к установке, и музыка замолчала. Панарин, смахивая ногами бокалы, взобрался на стол, достал пистолет и стал стрелять в потолок. Леня тащил к нему микрофон на длинном шнуре, кутерьма помаленьку стихала.

– Хватит! – заорал Панарин в микрофон так, словно надеялся докричаться до Марса. – Вы что, забыли? Тризна! Несколько секунд стояла тишина. Потом завопили:

– Тризна! Тризна!

Люди хлынули на улицу, толкаясь, застревая в дверях. Зазвенело стекло – кто-то высадил креслом окно, и в него стали выпрыгивать. Панарин слез со стола, ухватил Клементину за руку и поволок к двери. Клементина отчаянно отбивалась.

– Дура! – заорал Панарин ей в лицо. – Мы же на Тризну! Вот тебе еще один уникальный кадр, будет чем хвастать в столичных кабаках!

Кажется, ничего она не поняла, но упираться перестала. Панарин вытащил ее на улицу – там рычали моторы, хлестали, перекрещиваясь, лучи фар, по площади, вокруг статуи Изобретателя Колеса крутились машины. Изобретатель, дюжий мужик в набедренной повязке из шкуры, прижимал к боку грубо сделанное колесо и хмуро смотрел сверху на все это.