– Что? – Рубен ушам своим не поверил. – А до сих пор, значит, были хорошие?

– Изменения на глазном дне я вынужден признать необратимыми. Склеротизированы стенки микроскопических сосудов, множественные кровоизлияния. Это, – медик ткнул толстым пальцем в бегущие строчки, – уже никак не назовешь стопроцентным зрением. Слепые пятна, сужение сектора зрения процентов на пять-десять. Не помню, чтобы я встречал действующего пилота в очках. Что будем делать?

Первая мысль у Эстергази была совершенно идиотской, а именно – шантаж!

– Я не могу сейчас позволить себе лечь на операцию, – сказал он, криво усмехнувшись.

– Операция в условиях «Фреки» вам не поможет. Дело же не в ослаблении глазных мускулов и не в изменении формы хрусталика. Здесь не обойдется без пересадки донорского органа. Искусственный глаз. Или – если предпочитаете – биокибернетика. Выглядит он совершенно естественно, и нет ни малейшей опасности отторжения тканей. Через полгода вернетесь в полную норму. Как насчет линз в качестве временной меры?

– Линзы? Как они поведут себя при перегрузках?

Вес линзы поверх веса глаза. Он бы сказал, это только усугубит положение. И не выцарапаешь ее из глаза – в скафандре-то.

Медтехник пожал могучими плечами.

– Я бы мог назначить восстановительные мероприятия, когда бы мы поймали проблему раньше. Регенерационные возможности организма достаточно высокие. Но вы же лупите перегрузками по слабому месту снова и снова, не давая ни малейшей передышки ни колбочкам, ни зрительному нерву. Любая мобилизационная комиссия признала бы вас негодным.

– Меня? – Рубен приподнялся на локте, ушам своим не веря. – Я привожу двух-трех уродов с каждого боевого вылета, док! С этими самыми глазами, позволю себе заметить!

Медтехник, конечно, не доктор, докторов на служивую братию не оберешься, но как они ведутся, когда их подобным образом повышают в звании!

– Послушайте, док, в сущности стрельба истребителя не так чтобы очень уж зависит от зоркости глаз. Системы наведения фиксируют цель в зоне поражения. А дальше – это вопрос статистики! Мы заливаем сектор плазмой, надеясь, что цель накроет хотя бы один заряд из ста. Именно так это делается, никак иначе. Дистанция поражения намного больше, чем визуальные возможности человека.

– Теперь вы расскажете мне о слепых пилотах, Эстергази? Неужели такая существенная разница между пилотированием истребителя и службой на корабле?

– Только не рассказывайте мне о почетной должности интенданта.

– Это вам ваше начальство расскажет. Мое дело – предоставить ему отчет о состоянии вашего здоровья. Зачем Тремонту слепой комэск? Тем более – через некоторое время он может получить вас в исправном состоянии. Учтите, при сильной перегрузке или яркой вспышке это может произойти мгновенно. Сдается мне, Эстергази, вам не терпится остаться наедине с вечной ночью.

В это невозможно было поверить, особенно теперь, когда тело вновь ощущалось живым, и он чувствовал в нем, кажется, самую незначительную жилку, и кровь, струящаяся в них, была не холодной и загустевшей, как все последние дни, а жаркой и быстрой. И весь этот бред насчет подступающей слепоты выглядел не более чем бредом, обычной чушью, какую всегда несет обслуживающий персонал в попытках набить себе цену.

– Я провожу в космосе столько же часов, сколько любой мой пилот, и летаю на тех же скоростях. Что в моем случае из ряда вон?

Растопыренная лапища махнула перед лицом, огребая датчики с висков и лба.

– Возьмем к примеру человеческую кость, – задумчиво произнес медтехник. – Материал довольно прочный. Требуется достаточное усилие, чтобы его сломать. Однако если ее надлежащим образом вывернуть, как мы говорим – напрячь, она лопается буквально от щелчка. Представьте себе, Эстергази, что вы с младенческим добродушием – я другого слова подобрать не могу! – лупите себя по напряженной кости. Вот, и внутричерепное... Разумеется, я назначу ударную дозу ангиопротекторов и витаминов, и кислородотерапию под давлением. Но ситуацию это не стабилизирует. Так... костыли марафонцу.

– Хорошо, сформулируем вопрос иначе. Каково состояние моей эскадрильи? Сравнительно скажем с моим, чтобы я мог сделать адекватные выводы, и каковы персональные риски?

– Н-18? Черные Шельмы? – толстые пальцы пробежались по пульту, добывая информацию из недр корабельной сети. Пользуясь моментом, Эстергази поспешил влезть в брюки.

– У всех в той или иной степени сосудистые проблемы, у всех – гормональный дисбаланс. Дален у вас аллергик?

Рубен промолчал: если Магне и оборвут крылья, то не с его подачи.

– Лучше других выглядит.

– Вот! – торжествующе воскликнул комэск. – А летает не меньше прочих. Правда, – признался спустя секунду, – парень дышит чистым кислородом, и уговаривает три баллона вместо двух. А Вале как?

– Глубоко загнанный психоз. Но это – к Синклеру. Видимых осложнений я не обнаружил. Ни у кого из Шельм «кость не напряжена» до такой степени, как у вас. Вот, к примеру, видите вы флайер, – сказал «док», разводя пальцы, как всегда, когда собирался прибегнуть к метафоре. – Самый современный, мощный, самый, если хотите, красивый...

Рубен криво усмехнулся.

– ...и приведенный в совершенную негодность некомпетентностью и варварской эксплуатацией. Со сбитыми шестернями, двигателем, изношенным неоправданно частым применением форсажа, с топливной системой, заросшей нагаром от несоответствия заливаемого топлива техническим характеристикам транспортного средства, и маслом, не менявшимся сотню лет.

Рубен глянул на него исподлобья, из-под сдвинутых бровей. Метафора, говоришь? Ты сунулся с авиационной метафорой к мужчине с именем Эстергази?

– Я бы сказан, док: это всего лишь машина. Выгнутый и спаянный металлопласт, грубое существительное, материальное выражение и костыль для истинно горячего и живого глагола «летать».* * *

– Ха, Шельмы, считаки проверяйте, почту перевели!

Пилоты, кто более порывисто, кто – с ленцой, ничего особенно не ожидаючи, но до единого все потянулись к плоским коробочкам индивидуальных считывателей, куда по корабельной сети приходила электронная почта.

Ренн забился в тень своего угла, выглядя при этом настолько нарочито обособленно, что разом привлек общее внимание. В особенности забавников. Танно Риккен ради этого дела даже развернулся на своей койке головой в изножье. Тринадцатый, тварь наименее деликатная из всех, немедленно сделал вид, будто именно сейчас наконец понял, где отведено ему спальное место, запрыгнул на койку Ренна и, громко урча, тыкался под руку мордой. Рубен был почему-то совершенно уверен, что как минимум одним хитрым желтым глазом бобтэйл при этом косит в монитор.

Единожды Улле мягко турнул кота, но, даже свалившись с койки, тот сделал вид, будто не понял, и снова вспрыгнул к Ренну, лапами на грудь.

– Сколько их у тебя, Первый? – спросил с соседней койки Гектор Трине. – Двадцать?

– Нет, – хихикнул Эно Риккен. – Но она явно строчит не по письму в день. Это не благочинная переписка, это, я бы сказал... чат какой-то!

Притиснув Тринадцатого локтем, чтобы хоть как-то его обездвижить, Улле выключил считыватель и раздраженно объяснил зубоскалам, куда бы им пойти и каким образом удовлетворить чувство юмора. Потом вернулся к своим письмам. Видны были только ноги от колен, да смутно белел хвост бобтэйла, навязывающего пилоту свое общество.

Поусмехавшись на них из своего угла, Рубен Эстергази сел разбираться с собственной почтой.

В директории обнаружились четыре файла. Никто его не забыл и не уклонился от святой обязанности поддержать воина. Дед, отец, матушка и некто, подписавшийся одной К.

С Кирилла станется. Ради одного удовольствия держать криптослужбы в черном теле, Император вполне способен состряпать неудобоваримый текстик и даже потратить на него времени сверх того, что у него отнесено на «дружбу». Как сам Рубен уважал и ценил отца, и готов был выпрыгнуть из кожи вон ради одного одобрительного взгляда, так Кир с детства тянулся за ним самим. Иногда это выглядело даже провокационно. При всем при том собственные «наступания в лужи» бесили Кира изрядно, что выливалось в ряде напоминаний в смысле «кто тут хозяйствует». И когда Император сидел на планете, а Рубен – на внешней орбите системы, это его свойство не создавало совершенно никаких неудобств.