— Нам сложно объяснить, о, Столп Урукский, — почтительно сказал выборный глава купеческого квартала. — Госпожа Ишхар не любит прямоты в словах, она как девственница скрывает кисеей лицо свое, как дикая верблюдица мчится в просторах степей…

— Ага, чтобы потом, наигравшись, слаще было получать мужскую силу! — вставил Гильгамеш. — Я богиню вашу не понимаю и не знаю… — Видимо, он хотел отказать им, но мальчишечье озорство вдруг заставило его рот раздвинуться в веселой улыбке: — А ведь я могу узнать ее!

Озорство решило дело. Большой дозволил северянам познать женщин и, конечно же, сам был приглашен на празднество.

— Только не сметь шутить со мной шутки! — пригрозил напоследок он. — Я хочу увидеть Ишхар и узнать ее!

В назначенное время, разряженный как жених, Гильгамеш подошел к дверям купеческого храма. Скороходы, слуги, скопцы, отступя на несколько шагов, с любопытством ожидали возможности заглянуть внутрь, ожидали, когда дверь отворится. Храм был прост, его стены покрывала серая штукатурка, люди с севера не украшали храм извне. Зато вокруг все было вычищено, выскоблено и уложено сухой, ароматной травой. Перед входом стояли палки, повязанные пучками желтых лент, мимо сновали озабоченные купеческие слуги, изнутри доносились протяжные, не очень ладные звуки — словно сразу несколько жрецов пробовали голос. Глаза Гильгамеша горели интересом: он с удовольствием оттягивал решающий момент. Северяне обещали начать церемонию только с его приходом. Для пущей торжественности Большой должен был трижды ударить в двери.

Сдерживая нетерпение, Гильгамеш прислушивался к далекому шуму строящейся стены, приглядывался к чистому, сухому после давешней грозы небу и ни о чем не думал. Но вот, подчиняясь какому-то внутреннему импульсу, он поднял руку, собравшись ударить по двери.

— Ты туда не войдешь!

Ошарашенный, донельзя удивленный Гильгамеш обернулся на голос. Сказать «нет» Большому не решался никто, и урукский владыка с раздраженным любопытством хотел посмотреть на безумца, посмевшего перечить ему. Изумление Гильгамеша возросло еще больше, когда он впервые увидел Энкиду. Мохнатая глыба — и, вместе с тем, человек; переполненное грубой, звериной силой тело — и горящий откровенным интересом взгляд. Вместо длинного, привычного для урукских мужчин передника, чресла незнакомца перепоясывала цветастая юбка, спешно извлеченная Шамхат из ее запасов.

В руках перечивший Большому держал увесистую дубину. Рукоять дубины совершенно терялась в его громадных ладонях, но противоположный ее конец грозил сокрушительной тяжестью. Изобразив на лице насмешку, Гильгамеш рассматривал неизвестного. Тот сморгнул раз, другой, потом засопел и воинственно повторил:

— Ты туда не войдешь!

— Отчего же? — Голос Энкиду был, как будто, даже мягок. Он пока не мог решить, рассмеяться ли ему над видом мохнатого наглеца, или рассердиться и отлупить его. Впрочем, гораздо больше владыке Урука хотелось узнать, откуда взялось такое чудо. — Кто сможет помешать мне войти?

— Я, Энкиду, помешаю тебе. Ты войдешь туда только когда разрешишь остальным мужчинам города входить к женщинам. Вот так.

Между сопровождавшими Большого пробежал ропот.

— Герой, замотанный в женские ткани! — рассмеялся Гильгамеш. — Сделанный Энки, я прогоню тебя палкой!

— Попробуй! — неожиданно весело предложил Энкиду. — Покажи, на что способен.

Пожав плечами, Гильгамеш взял у одного из сопровождавших шест, не раздумывая сбил украшавшего верхний конец шеста идола и жестом приказал слугам отойти в сторону. Облизываясь, Энкиду выставил перед собой дубину.

Большой не стал становиться в ритуальные позы. Он просто раскрутил шест над головой, а потом обрушил его на Энкиду. Всем показалось, что через мгновение шест разлетится в щепки от удара о темя мохнатого. Но тот ловко подставил дубину и на полшага пододвинулся к Большому. Большой нанес еще один удар, и еще, однако Энкиду сумел парировать их.

В воздухе стоял оглушительный треск от сталкивающегося дерева. Трудно было уследить за всеми перипетиями схватки. Особенно быстр был Гильгамеш. Он не сражался, а танцевал вокруг Энкиду. Необычайно подвижный, легкий для своего роста, веса, ширины плеч, он напоминал гигантскую пантеру. Мохнатый дикарь двигался медленно, как будто лениво или экономно. Однако он все время успевал отразить самые быстрые выпады соперника. Похожий на неторопливого тура, Энкиду атаковал реже и, внешне, неуклюже. Его кривые ноги делали шажок вперед, рука с палицей совершала короткий, неловкий полукруг — но тут же движение делалось мощным, стремительным, раздавался короткий рык, и Гильгамеш с трудом избегал встречи с рассекавшим воздух на уровне поясницы, бедер оружием. Удары Энкиду были редки, но страшно неудобны. Большой поначалу корчил рожи, но потом стал восхищенно вскрикивать после каждого движения соперника вперед.

И нельзя было понять, кто сильнее — ловкая пантера, или упорный тур. Шамхат, вместе с охотниками выглядывавшая из-за угла соседнего дома, испуганно сжимала рот рукой. Они даже не могли подумать, что их затея обернется таким поединком. Жители близлежащего квартала выбрались из домов на шум схватки и робко приближались к дверям храма Ишхары.

А бойцы, казалось, не испытывали ни страха, ни утомления. Бодрыми возгласами они приветствовали удачные выпады соперника и, не будь грохот от ударов так силен, могли бы показаться двумя знатоками воинского искусства, тешащимися во удовольствие публики.

Постепенно активнее становился Энкиду. Его дубина двигалась почти не останавливаясь. Широко расставляя ноги, уверенно разворачиваясь навстречу танцующему Гильгамешу, он начинал теснить его. Зрители, переживавшие за своего Большого, ощутили что-то неладное. Они беспокойно загалдели, недоумевая, как им поступить. И в этот момент раздалось:

— Крак!

Шест Гильгамеша, переломленный почти у его рук, врезался в стену храма Ишхары, отбив изрядный кусок штукатурки. Сам Большой, не удержавшись на ногах, рухнул на четвереньки, подставляя свой бок под удар страшной палицы мохнатого Энкиду.

Но тот остановился. Тяжело дыша, опустил оружие. Склонив к плечу голову, протянул Большому руку и помог подняться на ноги. Урукцы замерли, ожидая, что будет дальше.

— Как замечательно ты дерешься! — широко улыбнулся Энкиду. — Я целый день подбирал дубину себе под руку, ты же схватил первый попавшийся шест и гонял меня, как пастух быка!

Гнев полыхал внутри Гильгамеша, но слова, улыбка Энкиду не давали ему вырваться наружу. Подобно горожанам, Правитель, раскрыв рот, смотрел на соперника.

— Когда я шел сюда, то говорил себе: «Пусть вызовут хоть тридцать богатырей — со всеми буду сражаться, всех осилю!»И не думал, что встречу такого Могучего!

Большой закрыл рот.

— Ты… Кто ты такой?

— Я — Энкиду, я человек из степей. Я жил там среди зверья, знал язык животных, человеческого же — нет. Твой охотник и твоя блудница научили меня людской пище, питью, жизни. Теперь я не дикий, теперь звери от меня бегут, зато люди смотрят с удивлением и радостью. Вот так! — Энкиду, довольно улыбаясь, провел рукой по куску ткани, служившему ему юбкой. — Я каждый день купаюсь, меня умастили маслом, а разговариваю, как видишь, не хуже твоего.

Гильгамеш не мог сдержать улыбки.

— Но почему ты сражался со мной?

— Тебя одного такого произвела на свет мудрая Нинсун. Главой и силой ты всех выше, и сердца людские на тебя не нарадуются. Но всем страшно твое буйство: оно непомерно, оно ужаснее урагана, который напускает Энлиль!.. — Здравый, как здрава сама природа, Энкиду говорил старательно, стремясь не забыть ловкие обороты речи, услышанные от Шамхат. Они мнились ему и красивыми, и убедительными, он гордился тем, что говорит ладно, но в душе недоумевал: отчего такие слова не приходили на ум самому Гильгамешу? — …Отца оставил без сына, мать — без дочери. Где же видано, чтобы столько Лун мужчина не знал женщину! Гильгамеш, Большой, Слава Урука, усмири свое сердце, глянь, сколько людей ходят под твоей рукой! Вспомни, что ты — пастырь, овчар, что ты должен заботиться об овцах, а не гнать их куда глаза глядят!