Сквозь гнев и удивление в Гильгамеше пробивалось воспоминание, вначале смутное, потом все более уверенное. Разговор в храме матушки, слова и улыбка жрицы. Неужели так скоро? Он уже не слушал Энкиду, он во все глаза разглядывал сюрприз, поднесенный ему богами. Хотя вокруг Урука простирался ровный бескрайний мир, раньше Гильгамешу казалось, что с появлением второго Большого ему станет тесно. Но вот пришел Второй — и, удивительно, даже сражаясь они не мешали друг другу. «Что же я гневался? — недоумевал Хозяин Урука. — Ведь поединок наш был радостью, ведь мы испытали друг друга и восхитились, обнаружив равного себе. А равный — не соперник, равный — друг!.. Как странно! Значит Нинсун говорила мне о нем! Вот он, лев, о котором я мечтал. Клянусь Энки — он и правда лев!»

— Как это хорошо! — перебил Гильгамеш все увещевавшего его Энкиду. — Ты странно выглядишь, но мое сердце тянется к тебе. — Решившись, как всегда, разом и окончательно, он вскричал. — Сделанный Энки, Могучий, я хочу, чтобы ты стал мне братом!

— Братом? — теперь уже не было предела изумлению мохнатого богатыря.

Где-то негромко взвизгнула и захлопала в ладоши Шамхат. Уже изрядно сгустившаяся вокруг них толпа загудела. — Непременно братом! Я хочу, чтобы рядом со мной был такой человек. Идем, Энкиду, брат, к матушке, к мудрой Нинсун. Нужно, чтобы она увидела тебя, поговорила… Идем же, идем!

Схватив Энкиду за плечи, Гильгамеш повлек его сквозь толпу. Расступаясь перед героями, урукцы дали волю неизвестно откуда взявшейся радости. Поединок, примирение, восторженные слова — все это откликнулось в их душах детской уверенностью, что ОТНЫНЕ ВСЕ БУДЕТ ХОРОШО. Как дети они подпрыгивали, воздев руки к небесам, как дети падали ниц, стараясь коснуться губами ног богатырей. Распевали все, что приходило на ум, — и в священные песнопения об Энлиле, Ану, Инанне вплеталось новое имя. А Гильгамеш тащил Энкиду в Кулабу и захлебывался от переполнявших его чувств.

Когда любопытство и ревность смешиваются, получается одна из самых мучительных, неодолимых страстей на свете. Одно подхлестывает другое, они растут как на дрожжах, пожирая друг друга и превращая своего хозяина в совершенно новое существо.

Именно это произошло с Агой, сыном Эн-Менбарагеси. Владыка Киша, могучего, надменного, огражденного стенами города, мнил себя первым героем в землях черноголовых. При Эн-Менбарагеси, при Аге глава Киша вознеслась так высоко, что шумеры прислушивались к любому слову, доносящемуся из-за врат кишского храма Энлиля. Ага ходил за славой на север, вдоль непокорных вод стремительного Тигра, ходил на восход, в горы восточных бормотал, в страну Аншан. Он привозил в Киш добычу, приводил красивых пленниц, благословение богов и молву, превозносившую его достоинства. Героев, составлявших дружину Аги, знали чуть ли не по именам; ни в одном граде черноголовых не было такого количества искусных бойцов. Ага холил их, ни в чем не отказывал, воспитывая в сердцах дружинников убеждение, что они люди высшей крови. Ага прекрасно знал, какова доля заслуг этих безрассудных людей в его славе. Однако и сам он был великим героем, безрассудным бойцом, боявшимся только ревнивых шумерских богов.

Владыка Киша долго отмахивался от рассказов о строящихся стенах Урука. Среди правителей веселой юго-западной земли были большие герои — Энмеркара, Лугальбанда, но теперь там сидел молодой, глупый Гильгамеш, тискающий в своем храме женщин, и от такого нельзя было ожидать чего-то серьезного.

— Он бросит свою затею на полпути, — томно потягиваясь, говорил встревоженным приближенным Ага. — Юность часто строит грандиозные планы, вот только ей быстро надоедает напряженно трудиться.

Однако чем выше поднимались стены Урука, тем настойчивее становились вестники и однажды в господине Киша вспыхнула ревность. Кто он такой, этот Гильгамеш, чтобы у него хватило силы и характера на подобный труд! Как смел он довести дело до конца! Как решился заявить своими стенами о том, что у Аги, чья рука могуча над всем Шумером, есть соперник — сильный, упорный! Ревность подстегивалась любопытством: Аге, герою по натуре непоседливому, ужасно хотелось увидеть пресловутые урукские стены, стены, о которых говорили, что выше и мощнее их нет ни в одной земле черноголовых. Им владело горделивое желание повстречать все, что есть в человеческом мире большого, выделяющегося и сравнить себя с ним, измерить его величие через свое величие.

— Идти на Урук стоило, когда стены еще не были достроены, — сказал ему старый советник, служивший еще отцу, Эн-Менбарагеси. — А сейчас Гильгамеш возомнит о себе невесть что, запрет ворота, укроется в городе — и как тогда ты сразишься с ним?

— Я поднимался на восточные горы, я прошел всю страну Аншан! — хвастливо отвечал ему Ага. — Я одолею и стены, за которыми прячется урукский щенок. Ха! Да он побежит ко мне из ворот, преклонит колени, прахом осыплет свою голову. Кто же посмеет сопротивляться моим героям!

Старик советник сокрушенно качал головой, видя, что Ага находится в том состоянии яростного возбуждения, когда здравые речи не находят пути к его сердцу. Поход на Урук был решен, вопрос стоял лишь о том, когда он начнется. Согласно традиции, вначале отправлялись послы, лишь по возвращении которых герой собирал своих слуг, свою дружину в поход за славой. Послы были отправлены и на этот раз — Ага наказал, чтобы они требовали земли, воды, поклона людей Урука перед людьми Киша. Вдобавок ко всему послы имели задачей говорить о десяти мерах бирюзы, которые Урук, якобы, должен был еще Эн-Менбарагеси.

Послов-то Ага отправил, но ревность породила такое нетерпение, что уже через несколько дней он приказал собирать своих удальцов-героев.

— Быстро добежим до Урука, тряхнем за ухо Гильгамеша и быстро вернемся обратно! — объяснял он советникам. — Что дожидаться возвращения послов? Находясь друг от друга за тридевять земель, разговаривать глупо!

Те соглашались, но не скрывали удивления. Ага выбрал не самое подходящее время для похода. Вода начинала прибывать: пришло время, когда поднимался уровень рек, когда влага переполняла колодцы, и крестьяне разбирали плотинки, пуская ее на поля. «Бежать» по дорогам будет очень нелегко, ибо в это время года их пересекает множество потоков, и с каждым днем количество потоков все больше.

— А мы не побежим по дорогам! — отвечал сомневавшимся Ага. — Мы погрузимся в лодки, удары шестов, весеннее течение погонят нас вниз, на юг. Канал, Евфрат — и мы у цели!

«Вот оно!»— улыбался про себя Большой, узнав о прибытии кишского посольства. Он вовремя достроил стены, вовремя справил празднества, на которых город буквально плескался в морях браги, мяса, женской ласки. Словно награждая за расторопность, боги пустили северные воды. На время город опустел — крестьяне регулировали потоки влаги, превращавшие их поля в заводи, веерообразно рассеченные дамбами. Когда паводок поднялся до максимального уровня, узкие ворота, через которые поля сообщались с каналами, забили глиной и теперь не одну седьмицу текучая с полуночных гор вода будет унавоживать, оплодотворять землю. Удовлетворенные, люди возвратились в город, предавшись долгожданному безделию. Их разговоры стали вальяжно-величественны, а лики горды — теперь они имели возможность осмыслить, увидеть то, ради чего столько дней гнули спины.

Стены возвышались так высоко, что, подобно Кулабу, были видны из любого места города. По вечерам мягкая их тень закрывала западные кварталы, а потом медленно наползала на весь Урук. Они присутствовали при любой встрече, любом разговоре, случавшемся на улицах города. Непривычная ровная линия, опоясавшая Урук, сделала горизонт уже — к этому нужно было привыкнуть, но даже до появления привычки без удивления наблюдать, ощущать краем глаза белеющие на солнце зубцы стены, урукцы всем сердцем прониклись чувством уважения к самим себе и уверенностью в грядущем спокойствии.