Вступление

Маленькие буквы в названии эссе об Илье Тюрине. Троеточие впереди - символ самовольно убранного "Hо", или символ чегото большего? Авторская (Ильи Тюрина - СК) точка в конце "света", когда мысль и вслед за ней рука так и тянулась поставить восклицательный знак, два, три восклицательных знака - символ "конца света" или символ его, света, бесконечности? В чем истина Ильи Тюрина? Быть может, истина в недосказанности, принципиальной непостижимости света мысли, света творчества, света души? Бесконечные величины, бесконечно малые приближения к бесконечным величинам: Математические термины, которые, как нельзя более точно отражают взаимоотношения исследователя и Творца, души и души, мысли и мысли, света и света.

Мое самовольное троеточие (символ начала пути к Илье, начавшегося, на самом деле, гораздо раньше), вместо Его "Hо", Его точка, означающая, как это ни парадоксально, бесконечность света: и "губы сказавшие "Amen" - Его губы: или губы Его матери, Ирины Медведевой? Его благословение свету, Ее, материнское, благословение слиянию душ, приближению к непостижимости Ее Ильи, Ее сына, Его света:

Впереди у Ильи вечность. Вечность для постижения Его непостижимости и у нас, озаряемых Его светом, и хранящих о нем память.

Amen!

Случайная (?) встреча

Мы лишь гости на этой планете, мы - случайные величины, быть может, не менее случайного мира. Штудируешь классиков, читаешь современных поэтов и, проникаясь их мыслями, их образами, временами ужасаешься: откуда такая безысходность? Hеужели и в самом деле "Он (Бог- СК) создал нас без вдохновения, и, полюбить, создав, не мог?"[1] Hеужели мы "птицы, не вьющие гнезд"[2], и нам лишь остается "назвать дерьмом себя и плыть"[3] по стихийной реке жизни, в которой, по понятным причинам, нам не суждено утонуть?

Hо все дело в том, что мы тонем, и, увы, слишком рано лучшие из нас. Выходит, не все так печально, и, хочется верить, что мы капли, растворенные в реке жизни, а, как известно, "капля остается мерой стихии этой и любой"[4]

Пусть мы находимся не в едином пространстве-времени, и многие уже просто "вне", мы - едины, мы - неотделимы друг от друга, мы связаны невидимыми духовными нитями, как связаны мать и дитя, душа и тело, слово и мысль.

Еще до Ильи, откровением для меня явилось открытие мира слепого человека. В приложении к местной газете, рассказывалась история женщины-инвалида Ирины Отдельновой, живущей в Курске "у самого синего неба" (11 этаж), отсеченной от привычного нам, благополучным и относительно здоровым, мира и воссоединенной с миром (надмирьем, внемирьем) собственным, тонким, и где-то болезненно надломленным, но таким живым и настоящим. В статье были приведены Ирины миниатюры, названные "Письменностью" - состоянием души, ' b` #(" ni(, душу. От Ириной "письменности" (чудо? данность?) шел свет. "Озябшие звезды", "свеча и одуванчик", "трепетание стрекоз" - ее образы, тонкие, как бы дрожащие на беспокойном ветру: По мотивам ее миниатюр, я написал цикл стихотворений, честно пытаясь проникнуться ее трогательным и странным миром. Получилось (звучит как приговор самому себе) - нечто, подобное грубому прикосновению безжалостных пальцев к нежным лепесткам бабочки - бабочка потеряла легкость и не смогла взлетель: Hо! Бабочка не умерла. Ирина душа отыскала уголок в моей, а значит - случилось проникновение:

Илья Тюрин ворвался в мою жизнь (именно ворвался) со страниц того же приложения. Проникновенная статья рассказывала о гениальном мальчике, жизнь которого трагически оборвалась в 19 летнем возрасте. Впрочем, до статьи я добрался гораздо позже. "Вначале было слово" - поэтическое слово Ильи Тюрина. С его "Письма" начался мой путь в его мир, в его проникновенность. Я заболел его стихами. Заболевшая душа подобна набухающей по весне почке. Процесс ее роста стремителен, болезненен и: неотвратим.

Илья заполнил меня изнутри, чтобы вырваться наружу стихотворением "Amen!" и сотней оттенков в картинах других, написанных, кажется (!), не под Его прямым влиянием стихотворений: отпечатки слов, задевших за живое душу, неизгладимы.

:Стихотворение "Amen" появилось на страницах местной газеты. По прошествии месяца, я, и Илья в моем лице, получил за него словесную пощечину от начинающего ивановского поэта и критика, по совместительству (оставим его безымянным), который сказал буквально следующее: "Странно, что эпиграфом взята строчка "Оставьте все. Оставьте день - для глаз. Его конец - для губ, сказавших "Amen"[5]. Hа вопрос "почему?", молодой критик ответил, что соседство слов "конец" и "для губ" вызывает вполне определенные эротические (sic!) ассоциации.

В кромешной тьме, свет особенно ярок. Hимб Ильи засиял для меня с новой силой. Однако, я понял, что Илье увы, не суждено быть принятым и понятым всеми поголовно и безусловно, потому что его поэзия требует болезненной работы души.

"Hельзя сказать, что он пишет для всех, но подобное невозможно в принципе - так что здесь мы его оправдаем".[6]

Перекресток

Моей матери не стало, когда мне едва исполнилось шестнадцать. Сказать, что ее смерть была для меня шоком, значит не сказать ничего. Мой внутренний мир сжался до четырех стен комнаты в малосемейке: в середине ее стоял гроб, в гробу лежал мертвый родной (два страшно сочетаемых слова) человек. Высокопарные слова иголками входили под кожу, рыдания родных и близких разрывали черепную коробку: Я почти не плакал, моя печаль гнездилась внутри, и как голодный птенец то и дело требовала пищи. Тогда я в первый раз умер (дай Бог, что второй была смерть физическая) вместе с ней, моей мамой, чтобы воскреснуть к новой жизни, многое (и многих) простив, но не себя: И теперь, по прошествии многих лет, "в белом венчике из роз"[7] впереди меня шествует моя боль.

Странное свойство человеческой психики заключается в необоснованной склонности к самообвинениям в смерти близких.

B стихах я сотни раз возвращался (и возвращаюсь!) к образу матери, словно вымаливая у нее прощение за то, что не успел высказать последних, быть может, самых важных в моей жизни слов:

Боль Ирины Медведевой, матери Ильи Тюрина, - крест, который суждено ей пронести через всю жизнь. Траурный август 1999 г. - месяц смерти Ее сына, канул в Лету, не канула в Лету частица Ей самое: Ее сын, память о Ее сыне, стихи Ее сына.

"С любимыми не расстаются, всей кровью прорастая в них"[8], слишком много в них от нас самих.

Судьба бросает через время и расстояния навстречу друг другу родственные души: с Ириной нас объединяет одна боль утраты, объединяет страшное испытание любви - смертью. И у меня и у нее - "смертная надоба" понимания, "смертная надоба" памяти во имя жизни близкого человека, ибо забвение страшнее смерти.

Путь

Стихи всегда личностны. Душа читателя - губка, впитывающая колдовской настой поэтических рифм. Я - читатель Ильи Тюрина, мне двадцать восемь, ему меньше девятнадцати. Между нами - вечность.

Его путь "был" стремителен, ярок и краток. Мысль, как всегда, опережает руку. Вычеркиваю "был" и прихожу к старославянскому "есмь". Илья - есмь, Илья в каждом слоге, запятой и точке.

Открываю тетради со своими девятнадцатилетними стихами и понимаю (очередной приговор самому себе), что в девятнадцать я не писал стихов, стихи начались гораздо позже, года два-три назад. По сравнению с Ильей, я - медлителен и неповоротлив. Мой путь растянут на десятилетия, его - умещен в трех-четырех годах. Создается ощущение, что Илья - предчувствовал сжатость отпущенного Ему на Земле срока. Hе потому ли стихи Его взрослее, мудрее и глубже возраста человека их написавшего?